взбрыкнули, рванули чуть вперед, иные приостановились, все это нарушало стройность атаки.

Конь в бою много значит. Уже после всех действий, что совершил Пожарский иной конь мог бы и упасть, но его верный помощник еще держался.

Удар по пикинерам пришелся не столь мощный, как мог быть. Все же некоторые действия, направленные на замедление гусарской атаки, возымели результат. В какой-то момент Пожарский даже поверил, что шесть сотен пик смогли остановить гусар… не смогли. Задержали, дали время, чтобы стрельцы не только укрылись за земляными укреплениями, но и зарядили пищали. Успели оттянуться и гаковницы.

Убегал… отступал… и князь Пожарский, а гусары, потеряв не только ритм, но и некоторых своих воинов, продолжали атаку. Они наседали на поместных конных, особенно тех, у кого кони уже были уставшие. Это была жертва, очередная жертва ради того, чтобы победить.

Гусаров вывели на пушки и гаковницы. Хваленые польско-литовские, лучшие в Европе, конные, разбились о земляные укрепления, как волна о скалу. А с русских позиций стреляло все, и никто не бил прицельно, ибо в том пороховом дыму, что образовался, стрелец не видел своего сослуживца, который был в метре от него. Стреляли в сторону, где должны были быть гусары. Пушкари работали так, будто только и тренировались заряжать и стрелять с завязанными глазами.

Пожарский не видел, он уже был за земляными укреплениями, но в Брянске открылись ворота и осажденные пошли в атаку. Бить одиночных гусар, которые улепетывали с места побоища, было значительно легче, не с первого выстрела, так с десятого, но конные польско-литовские воины вываливались из седла. А пять конных с саблями на одного гусара не оставляли тому шанса.

— У кого кони могут, вперед! — скомандовал Пожарский и устремился вновь из-за укреплений добивать поверженного противника.

Его верный спутник, пятигодка, мощный конь гольштейнской породы все же упал от усталости, не имея сил подняться. Но животное умирало уже на территории лагеря могилевского вора, там, где без руки и без сознания от болевого шока лежал ранее безобидный парень Богданко, Божьим проведением или дьявольской шуткой, бывший похожий на русского царя Димитрия Иоанновича.

В другом углу избитыми лежали предатели Воротынский и Трубецкой. Иные бояре сумели сбежать, и догнать того же Мстиславского было невозможным, выдохлись и люди, и кони, последние больше.

Победа. Это была настоящая победа. Две с половиной тысячи человек, что решили пожить вольной жизнью или поправить свое финансовое положение, для чего пришли на Русь, чтобы грабить и убивать, остались лежать у Брянска. Может быть, позже, не сегодня и не завтра, но ими удобрят поля около русского города, прикопав в земле, насиловать которую они пришли. И пусть иным будет наука, что на русской земле теперь будет порядок, какие бы препятствия ни появлялись на пути его становления.

Но чего стоила эта победа? Полторы тысячи русских людей и еще сто двадцать пять иностранцев навсегда остались на брянской земле. Вот их захоронят уже завтра, с отпеванием, и так, чтобы собаки или хищники не раскопали тела и не поживились плотью геройски погибших воинов.

Дмитрий Михайлович Пожарский внешне излучал удовольствие. И в его смешанных чувствах были и эмоции удовольствия, но не только они. Он не проиграл — это выглядит именно так, и по итогам битвы должен получить даже награду. Но он проиграл — это не столь очевидно для остальных, но предельно понятно князю, так как его действия могли быть иными, и столько потерь войско бы не понесло.

Дмитрий Михайлович решил, что будет в дальнейшем, если Господь даст, учиться командовать, тренировать воинов, не взирая ни на что, добиваясь автоматизма, убивая в людях эмоции, будь-то страх, или отвага. Будет выполнение приказов, чтобы можно было командовать без оглядки на то, что стрельцы, или кто иной, побегут без приказа. И тут даже неважно, куда бежать, на врага, или от него, важно выполнить установку командования.

Порой нужно получить ожог, чтобы понять, насколько обжигает огонь.

*………*………*

Москва

21 августа 1606 года

— Ульяна Никитична, спаси Христос! — Милка поклонилась в пояс.

— Что ты, девка⁈ Я чай не боярышня какая, кабы спину предо мной гнуть, — возмутилась Колотуша.

— Так то, Ульяна Никитична, с повагой я. Вельми много ты помогаешь, — сказала Милка.

— Так, и я уже Демьяху мать по Христу. Так что иди, куда треба! Токмо смотри, — Колотуша погрозила пальцем. — Помни, что мужняя. Платок добрый одень, да с мужами не разговаривай. Осудят люди.

Стрелецкая вдова и прямо-таки местная достопримечательность, Ульяна, которую только Милка и зовет по имени-отчеству, оказалась хорошей крестной матерью. Уже неоднократно помогала с дитем и, в отличие от многих семей, Демьях никогда не оставался один.

Колотуша, которую многие считали немного не от мира сего, прикрывалась ширмой глупости, но ни разу не была неразумной. Напротив, умная, прозорливая женщина потому и была интересна для многих, что умела не только передать новости, но чаще, переосмыслив, донести до слушателя известия таким образом, что становилось понятно всем. А то, что женщину считали почти юродивой, так это от поведения, не может женщина так вольготно жить и быть в центре внимания. А еще Колотуша-Ульяна почти не занималась своим домом, не ткала по вечерам, порой, даже ходила часто без платка.

Это одиночество. Ульяна засыпала в своем холодном доме, который, будучи протопленным больше нужного и жарким, не становился на сердце женщины теплым. В доме порой можно было услышать эхо, как будто тут вообще никто не живет. Просыпаясь в холоде, женщина сразу же устремлялась во двор и к людям. Там и только во время общения, Колотуша получала немного тепла и могла временно, пока не оказывалась в своем одиночестве вновь, согреться.

Сама Ульяна не могла объяснить себе, почему так прикипела к новым жильцам ее любимой улицы, населенной людьми, которые никогда ее не обижали. Не понимала она своих эмоций и даже боялась их, когда держала на руках уже почти полуторогодовалого Демьяха, который и сам уже не прочь был пройти пять-шесть шагов. Колотуша не выпускала из рук мальчика, часто пуская слезу, глядя, как улыбается невинная душа Демьяха. Лучшей крестной матери для брата Милки было сложно подобрать.

Ульяна не была старухой по возрасту, несмотря на то, что выглядела таковой. Женщине было тридцать семь лет. Некогда ее можно было считать привлекательной, по крайней мере, стрелецкий десятник, а чуть позже и полусотенный Макар, Иванов сын, выбрал деву из предложенных отцом для сватовства трех невест. И это