с крыльца и, может, даже не слышала этих слов. Ровным шагом дошла она до ворот, плотно прикрыла за собой калитку и тем же ровным шагом, только быстрее, пошла по узенькой полоске тротуара, проложенного через траву и песок. Потом свернула в переулок, дошла до участка, где они снимали дачу. Вошла в маленький, как игрушка, сарайчик позади хозяйского дома и тотчас же легла на кровать, даже не сняв белого покрывала: ее трясло, виски ломило — так обычно начиналась мигрень. «Только бы Игорек побыл еще у хозяйки», — тоскливо подумала Зоя Тихоновна, дурнота ее захватывала.

Вечером, когда приехала Галя, Зоя Тихоновна уже отходила от мигрени. Голова ее еще была обвязана платком, лицо было бледно, глаза ввалились. Галя уложила мать в постель, напоила крепким чаем и занялась сынишкой. Почти весь день просидел он на кухне у хозяйки.

Когда Галя легла, погасила свет, Зоя Тихоновна передала ей свой разговор, опустив грубые обидные слова и не сказав о той злобе, которая сотрясала Алевтину Павловну.

— Спи, мама. Спокойной ночи. Ты не волнуйся, — сказала Галя, — спи.

Ранним утром, как всегда, Галя собиралась на работу. Зоя Тихоновна проснулась, но еще не вставала. Она смотрела из-под полуопущенных век — свет еще резал глаза, — как одевается Галя. «Какая она худенькая… бледная, — думала она, — тяжело ей: работать, ездить… Вот с осени Игорек пойдет в садик, а я устроюсь на работу — будет и пенсия, и зарплата. Станет нам легче! А здесь и уколов не зовут делать, приработка нет никакого…»

Галя уже выходила на проспект Ленина, когда ее догнал «Москвич» вишневого цвета и, просигналив, затормозил. Но она, хоть и оглянулась на сигнал, продолжала идти.

— Что же вы, Галя? — окликнул ее удивленный мужской голос. Она остановилась:

— Я не поеду, Алексей Иванович, спасибо.

— Разве вы не в Москву?

— В Москву. Я на автобус, на станцию.

— Ничего не понимаю. Вы что, не хотите со мной ехать?

— Не хочу, Алексей Иванович.

— Вот как! И чем же объясняется ваше странное поведение, моя гордая принцесса?

В голосе Алексея Ивановича слышалась досада, которую он пытался прикрыть насмешливым тоном. Он сидел, приоткрыв дверцу и спустив ногу на край тротуара, — свежий, благоухающий, с влажными, потемневшими после утреннего душа волосами.

— Вы чем-нибудь недовольны? Я вас обидел?

— Нет, нет. Ничего такого. Вы не думайте, пожалуйста, его вы или я… — Галя смешалась и замолкла.

— Так что все-таки произошло? — спросил он, нахмурив прямые темные брови.

— А это спросите у вашей… у Алевтины Павловны, — сказала Галя и залилась краской, от чего сразу же расцвела и похорошела. И, повернувшись так резко, что складчатая юбка раскрутилась зонтиком, а светлые легкие волосы метнулись по спине, Галя побежала к автобусу — он как раз подходил к остановке.

«Вот как. Интересно. Очень интересно, — думал Алексей Иванович, осторожно проводя машину через побитый асфальт на перекрестке. — Значит, теща все расширяет свою опеку. Ей уж и до того есть дело, кого он посадит по дороге в машину… А если ему не нравится ехать одному — скучно, хочется поболтать? Нет, извините, теща считает это предосудительным, значит — отставить».

Глухое раздражение поднималось в нем. Что он — плохой муж? Отец? Он любит детей и жену. Во всяком случае, если он изменил жене раза два или три за пятнадцать лет их брака, то это было так… мимолетное. И он умел это скрыть. А эта девочка — что она ему? Просто смешно… Она не возбуждала в нем никаких чувств, ни малейшего влечения. Может, она вызывала некоторую жалость, ну… желание ее опекать, что ли, может, хотелось ее немного удивить… Он вспомнил Галины серые глаза, как менялось их выражение, когда она слушала: то на них набегала тень, то они светлели, сияли. Она всегда молчала. А если говорила, то только отвечала на вопросы. Очень хорошо она его слушала. Еще подумалось — она очень застенчива. И почему-то вдруг вспомнились ее тонкие волосы, колеблющиеся, как дымок на ветру.

Нет, вечером он обязательно поговорит с Алевтиной Павловной. Он спросит ее: в чем дело, что, собственно, ее волнует? Алексей Иванович представил дородный прямой стан тещи, темные, все еще без седины, волосы, будто смазанные чем-то жирным, ее сверлящий взгляд и резкий высокий голос.

Удивительная женщина его теща — нет того уголка в их жизни, куда бы она не совала свой нос. Да, того уголка или того дела. А дел на ней держится много. Можно сказать, что она главный винт в их домашней машине. Она проверяет уроки у детей, запасает на зиму варенье и компоты, экономит каждый рубль из их денег, чтобы можно было скопить, приобрести что-нибудь стоящее. Она освобождает их с женой от массы забот и хлопот, и благодаря этому они имеют возможность спокойно работать и отдыхать.

Алексей Иванович затормозил, встал в очередь перед закрытым шлагбаумом.

— Нет. Нет, — сказал он вслух и вздохнул.

Нет, не будет он ничего спрашивать у тещи. Невозможно говорить с ней об этой девочке, это только укрепит нелепые подозрения Алевтины Павловны. Потом она еще сочтет нужным сообщить их Нине. Жена его ревнива, увы! Давно уж это не казалось ему забавным, как в первые годы… Не хватало еще теперь коллективной ревности… смешно!

— Ничего, как-нибудь перебьемся, — сказал он опять вслух, закуривая. Все-то ему хотелось поговорить!

Сипло повизгивая, промчалась электричка, шлагбаум поднялся, машины тронулись. Алексей Иванович отпустил тормоз, и вишневый «Москвич» покатил вслед за другими, подчиняясь общей скорости, не выходя из ряда, — один из многих, торопливой цепочкой бегущих в Москву.

ВЕЧЕРНИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Каникулы кончались, кончалось лето. Мы только вернулись из деревни — ездили гостить в места, где родился отец. Поехали вчетвером: он, мать, я и сестренка Натка. Вернулись впятером — привезли бабушку. Она с нами будет всю зиму, у нас теперь квартира. Мама рада, ей легче, а бабушка говорит: «Я тут запечалюсь — без лесу, без воды». Она про речку, а мы смеемся: «Вода, вот она, и холодная и горячая». Бабушка на шутки отвечает: «Лучше бы колодезь, как в деревне у нас, и Колька (это я!) ведрами бы носил».

— Ох, и придумали, — говорю я. — Колодезь, коромысло, ведра, топор, дрова — все это прошлый век. Теперь другая жизнь — с удобствами: отопленье, освещенье, газ и телефон (телефона пока нет, но будет).

Вышел я вечером во двор, никого из своих ребят не встретил, к другу Валерке сбегал, а он еще из пионерлагеря не вернулся. Сел я на скамейку, заскучал — последние свободные дни, а