— Это вдова, — сказал Генци, — так что ей надо платить двадцать пять долларов за ночь.

Потом мы встречали Генци еще несколько раз. Он не закрывал рот и беспрестанно что-то нам сулил. Утверждал, что знает Исмаила Кадаре,[51]что Кадаре сейчас в Албании, и он, Генци, может устроить нам встречу. Предлагал аппартаменты с кондиционером в центре Тираны за десять долларов. Рассказывал о своем приобщении к евангелизму, о своей жене, что работает в фонде Сороса, с гордостью — об отце, который во времена Ходжи служил в органах безопасности. Однажды, когда мы беседовали о Европе в целом, он спросил: а был ли в Польше коммунизм?

С набережной Саранды видны окутанные туманом берега Корфу. Можно сидеть за столиком кафе в колеблющейся тени пальм и смотреть, как огромные пассажирские паромы скользят по гладким водам пролива и скрываются в открытом море. Очень может быть, что туристический интернационал разглядывает албанский берег так, как будто это берега, скажем, Либерии или Гвинеи. Не исключено, что пассажиры даже вооружились биноклями. Восьмиэтажные надводные отели исчезают, сверкая на солнце. Немного напоминает сафари, а еще — фатаморгану.

Я попивал греческую рецину и пытался представить себе это место двадцать лет назад. Пытался представить себе страну, отрезанную от всего мира, будто остров в каком-то океанском захолустье. Страну, имеющую около ста шестидесяти врагов (примерно столько государств было в то время на политической карте). Опасность таят в себе восток и запад. Угрожает капитализм, угрожает коммунизм в дегенеративном советском и китайском вариантах, угрожают африканские монархии и технократические режимы Юго-Восточной Азии, угрожает Гренландия и угрожают Острова Зеленого Мыса, угрожает космос, растленный американцами и русскими. Покидая Тирану, Энвер Ходжа запирает телевизионный передатчик и берет ключ с собой, чтобы кто-нибудь в его отсутствие не пустил греческую, итальянскую или югославскую программу. В Саранде — как сегодня — приближается вечер, нет только всех этих поспешно сляпанных бетонных кафе и отелей. Люди сидят на берегу моря и смотрят на проплывающие мимо вражеские корабли. Большие полупрозрачные дома плывут навстречу собственной гибели, ведь они родом из мира, над которым тяготеет проклятие. Опускается тьма, и мир этот начинает казаться нереальным. Не обладая ни смыслом, ни формой, он представляет собой лишь некий антимир, то есть нереальность, исковерканную фундаментальной ложью.

Триста двадцать километров — в самом длинном месте, и сто сорок — в самом широком. Итого около двадцати восьми тысяч квадратных километров абсолютной истины и одиночества. В сорок восьмом году ренегатом становится Югославия, в шестьдесят первом — Советский Союз, в семьдесят восьмом — Китай. Предатели окружают Албанию со всех сторон. На холмах сельские учителя выкладывают из камней гигантские лозунги. «Бдительность, бдительность, бдительность», «Опаснее всего — тот враг, о существовании которого забыли», «Думать, работать и жить как революционеры». Промах или ошибка грозят обвинением в предательстве. Триста двадцать на сто сорок километров — и никаких шансов сбежать, ведь остальной мир — утопия.

Лучше всего каменные лозунги видны сверху, с неба. Это был вызов миру. Что-то вроде программы-максимум, касающейся не Китая и Советского Союза, но обращения в коммунизм всей Вселенной.

Однажды мы собрались из Корчи в Воскопою. Нам хотелось увидеть этот город, бывший в свое время крупнейшим поселением европейской части Османской империи, — тридцать тысяч домов, стоявших так тесно, что «коза могла пройти по крышам с одного конца города на другой», двадцать два храма, хотелось увидеть место, где пересекались пути караванов из Польши, Венгрии, Саксонии, из Констанцы, Венеции, Константинополя и где двести восемьдесят лет назад появилась первая на Балканах типография.

Чтобы попасть туда, мы наняли пикап. За рулем сидел Яни, а его товарищ все пытался завязать разговор. Он знал несколько общеславянских слов. Его «камерадка» была словачкой. Они познакомились на оливковой плантации в Греции. Мы ехали по разбитой дороге, все время в гору. Тридцать километров без единого перекрестка, только изредка откуда-то с гор спускались козьи тропки. Парни угощали нас папиросами и демонстрировали томпаковые перстни в виде львиных голов.

Воскопоя вся сплошь одноэтажная. Собственно, она казалась не выстроенной, а сложенной из камней. Некоторые дома рассыпались под собственной тяжестью, и не от невостребованности, заброшенности или ветхости, а потому, что таков был строительный материал. Ничего более масштабного или высокого из него не насыпать и не сложить. Все это напоминало скорее геологию, чем архитектуру. Словно однажды земля просто расступилась и породила собственную версию человеческого жилища. И теперь крошащиеся стены, рассыпающаяся, высохшая глина, ручейками вытекающая из швов, потрескавшаяся черепица, расщепленное жарой дерево ворот и калиток, с помощью эрозии и гравитации пытались вернуться в недра земли.

Яни и его приятель ждали нас в кафе. Оно состояло из одной-единственной каменной комнатки, за стойкой сидела гречанка, разменявшая шестой десяток. Женщина перечислила все стоявшие здесь ранее храмы. Угостила сыром, паприкой, хлебом и ракией. Денег не взяла. Ей хотелось разговаривать, хотелось рассказывать. Ничего, что мы могли лишь догадываться, о чем идет речь. Потом пришли еще люди — посмотреть на нас и обменяться рукопожатием. Яни с приятелем безостановочно тянули албанский бренди, запивая его пивом «тирана». Мы бы посидели подольше, но опасались за своих проводников, отмерявших время очередными рюмками. Люди вышли из кафе и смотрели, как мы уезжаем. Парни не умолкали. Они останавливались среди кукурузных полей, срывали охапки золотых початков и набивали наши карманы. Теперь было все время под горку, и мы катились на холостом ходу, экономя бензин. Яни включил монотонную трансовую музыку, какое-то турецкое техно, и они принялись танцевать сидя. Подскакивали и покачивались на сиденьях, словно верхом на верблюдах. Яни отпускал руль и плавно воздевал руки. Время от времени ребята оборачивались — убедиться, что нам тоже весело. А потом в такт этому монотонному ритму они принялись восклицать: «Бен Ладен! Бен Ладен! Бен Ладен!», и так, враскачку, с открытыми окнами, в которые врывались горячий воздух и пыль, мы вкатили в пригороды Корчи. Но это был отнюдь не конец путешествия, ибо нам полагалось еще непременно посетить магазин приятеля Яни и там непременно выпить пива. Мы сидели на ящиках, окруженные зеленью, помидорами и жужжанием мух, а Яни объяснял, что хозяин — офицер полиции, но решил заняться бизнесом. Черноволосый парень робко улыбался, угощал нас папиросами и подсовывал твердые красные яблоки. Жених словачки спал, положив голову на белые круги сыра.

От старой крепости Круя остались только каменная башня, фрагменты стен и очертания фундаментов. Остальное в 1982 году воздвигла Пранвера Ходжа, дочь Энвера. Она была архитектором, обладала властью и именно так представляла себе албанское Средневековье. Здесь в 1443 году Скандербег[52]вывесил знамя с черным двухглавым орлом и провозгласил независимость Албании. Он бросил вызов Турции, перед которой в то время трепетала вся христианская Европа. Папа римский Каликст III называл его «Athleta Christi»,[53]хотя Георг Кастриоти в юности принял ислам, отсюда его имя Скандер. Разумеется, он проиграл, и с независимостью Албании пришлось подождать аж до 1913 года. Со всем этим — многовековой историей с флагами, портретами вождей, государственных деятелей, бумагами, картами и копией шлема Скандербега, можно ознакомиться в построенном дочерью Энвера здании. Перед входом, который охранял солдат с «Калашниковым», стояла очередь.