моральной оценки становятся альтернативные (по отношению к репрезентируемой действительности) внутритекстовые структуры или образования – «герой», «повествователь».

Исследователи, анализирующие идеологические или социологические импликации социально-критической литературы, связывают ее либо с резким социальным изменением (вызывающим индивидуальную, личностную девиацию или даже аномию и необходимость для индивида самостоятельно, субъективно определять основания собственных ориентаций в мире и критерии своего поведении), либо с социальной, групповой или классовой борьбой, ведущейся в данной сфере чисто идеологическими средствами, т. е. содержащей компоненты как дискредитации образа общества противника, так и утверждения, внесения собственных, «разумных» и «человеческих» образов мира. Разумеется, речь здесь идет не о прямой идеологической полемике (хотя и это имеет место в сравнительно редких случаях, например у Т. Манна, вполне осознанно выстроившего определенную идеологию культуры в «Докторе Фаустусе»), а о тематизации значимых составляющих определенных образов мира, идеологически связанных с социальным бытием конкретных групп.

Понятно, что наибольшую значимость литература этого рода имеет для той социальной группы, чье структурное положение в социокультурной системе определяется функциональной ролью имманентного производства альтернативных ценностных образцов, контроля и адаптации социального изменения. Ею будет специфическая группа интеллектуалов, гуманитарно образованной части «среднего класса» и интеллигенции.

Небольшая часть литературной продукции тематизирует непосредственно инструментальные проблемы контроля над властью, способами ее достижения или какими-то частными аспектами нормативной реализации авторитета. Подобные произведения охватываются формулой «политического романа» и нередко носят родственные детективу черты.

Основное внимание исследователей содержания проблематизируемых в литературе образцов уделяется все же определенным узлам социальной системы, социокультурным институтам – символам и компонентам первичных культурных общностей. Именно эти традиционные общности, ставшие в культуре основными механизмами интеграции, претерпевают наибольшие напряжения и сами формируются как средства снятия разломов традиционной системы воспроизводства общества. Сюда относятся, прежде всего, изображения семьи (как нормативной структуры предписанного сексуального и межпоколенческого взаимодействия) и символы первичных органических общностей и «естественной» идентичности – нации, деревни, почвы, детства и др.

Нормативное сексуальное поведение как предпосылка нормального воспроизводства социальной структуры является зоной максимального социального и культурного напряжения (а следовательно, и контроля) и выступает преимущественной темой искусства и литературы. Именно на этот аскриптивный порядок накладываются почти все иные анализируемые ценностные определения или проекции – собственно символы семьи (домашний очаг как сфера укрытости, нормальности, традиционности, интимности, устойчивости), отдельные составляющие семейной структуры (значения возрастных ролевых определений, их функциональные зависимости и содержательные наполнения в различных культурных и социальных контекстах). Выше уже говорилось о традиционных элементах социальной структуры, оторванных от своей укорененности в социальной системе, получивших самостоятельное существование в качестве ценностных радикалов и ставших доминантными культурными механизмами упорядочения социального изменения, культурного космоса (например, «молодежь» как агент и субкультура инновации и т. п.). Характерным в этих исследованиях является не только фиксация данных проблематизированных значений, но и анализ их устойчивых связей с определенными литературными формами.

Основные узлы социальной структуры – семья, символические общности, аскриптивность жизненного цикла и его составляющих – все это принудительные фоновые значения, образующие обычное течение жизни, нормальный уклад для проблематизации основных интегрирующих сил личности. В условиях культурного многообразия и многовариантности выбора при отсутствии внешних легитимных инстанций и институтов, обеспечивающих устойчивость и стабильность этических, мировоззренческих и других принципов индивида, функции предоставления образцов пограничных или иных типов ситуаций, на которые могло бы реферироваться индивидуальное сознание в поисках самоопределения, сохраняет только искусство и главным образом – литература, претендуя на полномочия культуры в целом. Более того, для разработки таких вопросов литература имеет возможность опираться на содержательный состав специализированных традиций рефлексивного знания – философии, религиозной мысли, моральных спекуляций и т. п.

В провокации неразрешимого ценностного конфликта, для гармонизации или упорядоченного, культурно приемлемого редуцирования которого не находится никаких средств, литература отмечает границы личностной и культурной идентичности, условия семантической устойчивости культурного космоса и тем самым задает пределы осознания допустимой интеллектуальной и социальной дезорганизации для обыденного, неспециализированного сознания. Цена подобных экспериментов и статус такой литературы чрезвычайно высоки. В ее достижениях закладываются среди прочего и стержневые элементы организации самой литературной системы: на эти экзистенциальные образцы, выработанные носителями признанных достижений, ориентируются следующие поколения писателей и эпигоны, рутинизирующие их до клишированной топики «архетипических» структур.

С определениями границ социокультурной общности связан характерный тип литературного «героя», противоречивым образом объединяющего в своей эстетически-фикциональной структуре ценности различных социальных групп или культурных общностей. Это тип индивида, пограничного для определенных общностей. Соответственно, предельность, двойственность его природы носят значения, выводящие его из базовой группы, причем они могут быть как позитивного, так и негативного плана.

Функциональные значения подобного образования проанализировал Г. Зиммель[96], а позже А. Шютц. Будучи посредником между предельными для сообщества значениями и ценностно-нормативной структурой самой группы, этот герой (т. е. ценности этой утопической конструкции) реализует потенции и силы, контролируемые внутри общности, определяя, таким образом, зону сверхзначимого, экстраординарного, иногда – чудесного или спасительного, иногда – всесилия и «бесконтрольности» зла, его «бесстыдства». Но это в предельных случаях, которые отмечают максимально допустимую маргинальность членов общества. Обычно же изображение «чужака» указывает частичные аспекты границ социокультурной общности, способствуя тем самым усилению моментов группового самоопределения и солидарности. Сюда относятся фигуры, функции которых – через воплощение стереотипов позитивного или негативного – фиксировать с явно ощутимыми эстетическими и моральными обертонами ценности национального – например, изображения инородцев в литературе.

Через маргинала могут манифестироваться значения социально нормального (например, князь Мышкин, Воланд; в этом случае определенность придается характером интерпретации игры с альтернативными ценностями, пределы которой указаны персонажем, его социальными признаками). Для норм консолидации среднего класса это может быть «бедняк» или «больной», для достижительского постпротестантского общества, в котором активизм характеризует только мужские роли, – нонконформистская фигура эмансипированной женщины, а также всевозможные типы суперменов и проч.

В случае высокой проблематичности интегративных символов и механизмов в культуре и в обществе маргинал становится центральной конструкцией, образующей систему литературного произведения и даже специфику отдельных литературных форм. Здесь имеется в виду как сам жанр «плутовского» романа, так и выдвижение маргинала (с добавочным моментом эстетичности плута) на роль «повествователя», т. е. внутритекстовой структуры, ценностная двойственность которой является эффективным средством деструкции рутинных определений действительности и норм консенсуса, что придает гибкость и многоуровневость изображению и оценкам в произведении.

Распределение массива исследований, занятых содержанием литературы, в целом свидетельствует, что основное значение литература получает в качестве средства проявления смысловых структур таких ситуаций, в которых различным образом синтезируются интегративные значения, т. е. в которых литература выступает как культура по преимуществу. При этом тематизируются не только сами значения подобных интеграторов, но и средства тематизации такого рода – инструментальные аспекты проблематизации. В частности, прямое отношение к этому имеет анализ «предельных» ценностей и ситуаций, в которых они раскрываются. В массовой литературе, но и не только в ней, такого рода ситуации помечаются либо как «состояние войны», либо как «насилие», реже – описания антиномий религиозного сознания. Специфический квазиисторический характер литературного построения, создающий иллюзию или фикцию временной направленности смысловой целостности, т. е. законченности индивидуального бытия, выдвигает на первый план неопределенность «предельной ценности». Ее телеологическая структура, бросая «обратный свет» на происходящее, позволяет подвергнуть ретроспективной переоценке какие-то из компонентов конструкции взаимосвязей процесса. Других подобных символических форм репрезентации конечности человеческого существования в культуре нет, кроме, разумеется, музыки, но ее предельно генерализованная символика чувственности не дает возможности предметного, содержательного анализа спектра разложения семантики ценностей.

Характерны уже отмечавшаяся немногочисленность исследований, посвященных представлению в литературе специализированных социокультурных институтов (права, науки, образования), и, напротив, значительное число работ, связанных с выявлением и описанием самотематизации эстетического («образ художника»). Как правило, проблематика деятельности указанных институтов частично обсуждается в тех исследованиях, в которых речь идет о социальном изменении (индустриализации, модернизации) в более общем плане. Конститутивные ценности