Около двух часов дня ее такси подъехало к бурым воротам Миссии, государства в государстве.

Территорию больницы окружала каменная стена, за ней прятались строения, над ней возвышались эвкалипты, а где их не было — пихты, палисандровые деревья и акации. Для устрашения грабителей поверху в стену были вмурованы битые бутылки — воровство цвело в Аддис-Абебе буйным цветом, — хотя наводящий ужас вид несколько смягчали розы. Кованые ворота, обшитые листами железа, обычно были заперты, пеших посетителей на территорию впускали через калитку. Но сейчас и ворота, и калитка были распахнуты настежь.

Дверь и ставни хижины привратника Гебре также были раскрыты, а когда машина достигла вершины холма, Хема увидела и самого привратника (по совместительству священника), он подпирал дверь сарая камнем.

Заметив такси, Гебре в своем развевающемся одеянии и огромном тюрбане, под которым его маленькое лицо казалось совсем крошечным, бросился к машине; рука привратника сжимала крест и четки. Он словно хотел отогнать такси. Гебре и вообще-то был дерганый, с резкими движениями и речью скороговоркой, но сегодня даже для него было чересчур. Казалось, он был поражен, словно и не чаял уже увидеть Хему.

— Хвала-Господу-за-то-что-вы-благополучно добрались! Добро-пожаловать-мадам! Все-ли-у-вас-ладно? Господь-отве-тил-на-наши-молитвы! — выпалил привратник на амхарском.

Она ответила поклоном на поклон, но Гебре продолжал трещать, пока Хема не окликнула его по имени. Протягивая ему банкноту в пять быров, Хема сказала:

— Возьми миску, ступай в бар «Царица Савская» и принеси мне доро-вот.

Речь шла о вкуснейшем курином красном карри, приготовленном с эфиопским перцем бербере. На амхарском она говорила неважно, только в настоящем времени, но слово доро-вот выучила сразу. Последние несколько ночей в Мадрасе она просто мечтала об этом блюде, — что неудивительно после многодневного вегетарианского меню. Кусочки мяса мысленно заворачивались в нежнейшую инжеру и с наслаждением поглощались. К тому времени как Гебре вернется, соус хорошенько пропитает инжеру… у Хемы потекли слюнки.

— Сию-минуту-мадам-там-отличный-повар-благослови-его-Господь…

— Скажи-ка, Гебре, почему двери и окна открыты? — Только сейчас она заметила, что его ногти и пальцы в крови, а на рукава налипли перья.

Тут-то Гебре и выдал:

— О, мадам! Об этом-то я и пытаюсь вам сказать. Ребенок застрял! Ребенок. И сестра. И ребенок!

Она не поняла. Никогда еще Гебре не представал перед ней в таком расхристанном виде. Хема улыбнулась и набралась терпения.

— Мадам! У сестры роды! Все идет не так, как надо!

— Что? Повтори! — Долго же ее не было, совсем забыла амхарский.

— Сестра, мадам! — Раздосадованный, что его не понимают, Гебре старался говорить все громче, пока не пустил петуха.

«Сестрой» в Миссии называли исключительно сестру Мэри Джозеф Прейз, ко второй монахине, матушке-распорядительнице Херст, обращались «матушка», других монахинь в наличии не было.

К ее ужасу, Гебре прохрипел сквозь рыдания:

— Нет хода! Я все перепробовал, открыл все окна и двери, разорвал курицу!

Он схватился за живот, изображая роды, и попробовал перейти на английский:

— Бэби! Бэби? Мадам, бэби?

Мысль, которую он хотел донести, была достаточно ясна, тут ошибка исключалась. Но поверить в это Хеме было трудно, на каком бы языке с ней ни говорили.

Дверь в операционную распахнулась. Стажерка взвизгнула. При виде выросшей на пороге женщины в сари — запыхалась, грудь вздымается, ноздри раздуты — матушка-распорядительница схватилась за сердце.

Все замерли. Откуда им знать, что это Хема, а не ее призрак? Женщина казалась выше и крупнее Хемы, и глаза у нее налиты кровью, будто у дракона. Только когда призрак заорал:

— Что за чушь мелет Гебре? Во имя Господа, что происходит? — всякие сомнения исчезли.

— Это чудо, — молвила матушка, имея в виду прибытие Хемы, но тем только окончательно ее запутала.

Раскрасневшаяся стажерка, сияя всеми оспинами на щеках, присовокупила:

— Аминь.

Морщины на лице Стоуна разгладились. Он не произнес ни слова, но вид у него был словно у альпиниста, который провалился в расселину и в последний момент ухватился за ниспосланную небесами веревку.

Много лет спустя Хема вспоминала:

— У меня во рту все пересохло, сынок, лицо залил пот, хотя было прохладно. Понимаешь, даже прежде того, как я оценила происходящее с медицинской точки зрения, меня поразил этот запах.

— Какой запах?

— Ни в одном учебнике ты этого не найдешь, Мэрион, не стоит и трудиться. Но он впечатывается сюда, — она постучала себя по носу, затем по лбу. — Если бы мне довелось написать учебник — хотя я особенно не стремлюсь, — я бы целую главу посвятила только сопровождающим роды запахам. Повеяло чем-то вяжущим и вместе с тем сладковатым, эти два взаимоисключающие качества и определяют смертный смрад. Он всегда означает, что в родовой палате несчастье. Смерть матери, смерть младенца, одержимый мыслью об убийстве муж.

Она потрясенно смотрела на огромную лужу крови. Затем обвела взглядом разбросанные повсюду инструменты — они лежали на пациентке, рядом с пациенткой, на операционном столе. И уж совсем не укладывался в голове Хемы тот факт, что Мэри, милая сестра, которой полагалось стоять посреди суматохи в маске и шапочке воплощением стерильности и спокойствия, вместо этого почти без признаков жизни лежит на столе и лицо ее заливает смертельная бледность.

Мысли у Хемы сделались бессвязными и какими-то чужими, словно картинки из книжки проплывали перед ней во сне. В глаза почему-то бросились скрюченные пальцы на левой руке сестры Мэри Джозеф Прейз, один лишь указательный палец был почти прямой, будто перед тем, как потерять сознание, она давала кому-то строгий наказ — совершенно нехарактерная для нее поза. Хема то и дело посматривала на эту руку.

Вид Томаса Стоуна, занимающего священное место акушера, вывел Хему из себя. Она быстро оттерла его в сторону, Стоун споткнулся и опрокинул табурет. Он бормотал не умолкая, стараясь представить ей всю картину: как он навестил сестру, как они обнаружили, что она беременна, как плод не идет, симптомы шока нарастают, а кровотечение не останавливается…

— А это еще что такое? — изумилась Хема, завидев окровавленный трефин[35]и раскрытую книгу. — Что за барахло? — Она взмахнула рукой, книга и инструмент полетели на пол.