и восторженного, «влитого» в меня незримой рукой то ли провидения, то ли привидения, в чрезмерном количестве и одномоментно.

Внутренний жар, схожий с тем выматывающим и обессиливающим, что знаком всякому пережившему забытье лихорадки или бессонницу глубокой инфлюэнции, немного остудил мокрый песок прибрежной полосы, на которую вырвался я из облака беснующихся цикад, влекомый ровным дыханием океана и его простой, но одновременно и чарующей, симфонией в исполнении мириад песчинок, неумолимо сталкиваемых грозной волной, возвращающейся в темное, бездонное лоно породившей ее силы.

— Ш-ш-ш-ш-ш… — трутся крохотные кремниевые бока друг о друга.

— Хр-р-р-р… — опускается стопа в их «оркестровую яму».

— Ф-ф-ф-ф… — оседает соленая пена, стирая следы на песке.

Бесконечная музыка, безупречная партитура, бескрайний зрительный зал.

Великий Художник в этот миг не отделяет оттенками океан от неба. Раскидав в беспорядке мерцающие точки в обоих мирах и смешав на холсте ночи стихии воды и воздуха, он позволил себе, в этой причудливой линзе Универсума, всего один штрих — полоску старого, полусгнившего пирса с неясным, едва различимым светлым пятном, скорее предполагаемым, нежели зримым явственно, на самом краю его.

Туда-то, заинтригованный сверх всякой меры, я и отправлюсь…

…Как только прозвучало последнее «хр-р-р-р…» и моя нога, распрощавшись с влажным песочным ковром, звонко шлепнула по пропитанному солью настилу пирса, он, видавший триумфальные отбытия и трагические возвращения, вынесший на своих дубовых плечах бесконечные ряды бочек с рыбой, водой, ворванью и порохом, груды мешков с солониной и пряностями, слышавший топот кованных солдатских сапог и прикосновение детских пяток, рыбацкие прибаутки и ругань пьяных матросов, недовольно вздохнул и мне тут же пришли в голову позабытые строки из детства, от моего папаши, любившего чужую поэзию и грешившего стишками собственного сочинения:

Скрипящий меж холодных скал

Дуб одинокий век свой мерил,

Но и до ста не досчитал,

Отдав себя на стол и двери.

«Светлое пятно» на краю пирса, словно услышав произнесенное мною про себя, неожиданно обернулось, и я услышал:

— Это всего лишь Переход.

Немало удивленный, я приблизился. На досках, свесив ноги, в полуобороте сидел ребенок, худющий и абсолютно голый. Странность его облику добавляло отсутствие волос на голове, отчего я, глядя в его милое личико, не мог понять, передо мной мальчик или девочка.

— Кто ты? — выдавил из себя я, не придумав ничего иного обескураженным увиденным разумом.

Океан методично и уж как-то по-особенному равнодушно накатывал на стойки пирса, гулко ухал по доскам снизу, выбрасывая сквозь щели тонкие, холодные петли, при этом внутриутробно урчал, недовольный, судя по всему, недополученной жертвой.

Дитя, именно так придется называть мне это бесплотное существо, совершенно не обращая внимания на пронизывающий ветер (в отличие от меня), улыбнулось:

— Ты прекрасно знаешь меня.

— Возможно, — огрызнулось все во мне. — Вот только вижу впервые.

— Это, скорее, твой недочет, — невозмутимо отреагировал ребенок.

— И все же, — настаивал я, переминаясь с ноги на ногу и вытирая соленые брызги с лица.

— Я это ты, — прозвучал короткий ответ, которого, как ни странно, я ожидал (сам не знаю почему).

Возможно, глаза моего юного собеседника показались знакомыми, давними знакомыми, почти родными.

Я, все еще не решаясь присесть рядом, спросил:

— Сколько тебе лет?

Дитя отвернулось от меня и ткнуло пальцем в горизонт:

— Столько же, сколько и той звезде.

— Которая упала? — усмехнулся я (начался обычный для этого сезона звездопад).

— Нет, иначе меня не было бы здесь, — совершенно серьезно, даже слегка наморщив безупречно гладкий белоснежный лоб, ответил ребенок.

Повисла пауза, звезды продолжали активно падать вниз, а их отражения в неспокойных водах, напротив, взлетали вверх, неожиданно исчезая, а затем так же резко возникая вновь на прыгающих спинах волн. Как продолжать разговор (да и нужно ли вообще?), я не понимал, но грубо обрывать встречу не хотелось, и я запланировал распрощаться со странным существом, задав еще пару ничего не значащих вопросов:

— Тебе не страшно так сидеть, не боишься упасть?

Взгляд ребенка, как и его ответ, произвели на меня убийственное впечатление:

— Но я же упираюсь ногами в дно. Стоит и тебе всего лишь напрячь свое воображение, как пятки твои ощутят вязкий ил с песочными проплешинами, только осторожней, не повреди иголки ежа, что заснул прямо под тобой.

Мальчик (или девочка) фантазер, подумал я и решил следовать своему плану:

— Как ты очутился здесь?

Дитя, совсем еще юное создание, но сколько сарказма во взгляде, огорошило меня снова:

— Ты привел меня.

Я разинул рот от возмущения, и злорадный океан, поджидавший удобного момента, как опытный охотник в засаде, ухнул подо мной так, что приличный запас соленой воды в виде прозрачной и юркой змеи влетел мне в глотку, я закашлялся, чихнул и, совершенно растерянный, парировал:

— Я гулял в одиночестве, — подумав при этом, что если и почивал подо мною морской еж, то после такого «взрыва» точно проснулся и снялся с места.

Улыбчивый ребенок покачал лысой головой:

— Да, но при этом ты был счастлив.

— Ага, — воскликнул я, догадываясь, куда клонит собеседник. — Так ты мое счастье.

Дитя, удивленно, но по-доброму глядя на меня, снова покачало головой:

— Нет, я это ты, неужели сложно запомнить или просто смириться с этим фактом.

Пора было прощаться:

— Но я совсем не знаю тебя? — задал я коварный вопрос, дабы отвязаться наконец от мелкого нудиста. Но хитрая мелковозрастная бестия продолжила расставлять свои сети:

— Извини, но ты совсем не знаешь себя, а значит и меня.

Я, мокрый, обескураженный и почти униженный, опустился на соленые доски подле голого провокатора, сдавшись окончательно:

— Так помоги мне.

— Изволь, — сказал он с готовностью и совсем по-взрослому. — Тебе прекрасно знакомо выражение «Вне себя от… гнева или от радости».

Я согласно кивнул, понимая, что мы меняемся местами (не в смысле возраста), а мой собеседник, вмиг «поумнев», продолжил менторским тоном:

— Это означает всего-навсего пребывание сознания вне… Матрицы, что неудивительно, ведь покинуть пределы «кокона» возможно всплеском эмоций, то есть энергетическим переполнением «Ребенка».

— Кого? — возопил я, перекрыв на миг ужасающий вой ветра, к середине ночи обезумевшего окончательно, о чем свидетельствовали белые «воротнички» вздыбливающихся волн.

— Тела эмоций, — пояснил голопузый гуру и поцокал языком, видимо поражаясь моей безграмотности в данном вопросе. — Неуправляемая эмоция (расшалившийся «Ребенок») есть хаос, а Матрица — его клетка, смирительная рубашка, управляемый же «Ребенок» — это аскеза, прежде всего сознания, путь к просветлению, к осознанному и допустимому (Богом) выходу из Матрицы, если угодно, к путешествию во «вне себя».

Дитя, наставляющее взрослого человека подобными истинами, широко раскрыв голубые глаза, вдохновенно смотрело в чернеющую даль:

— Хочешь, отведу тебя?

— Куда? — вырвалось у меня чересчур нервно.