Если вкратце, визит мой к генеральному директору Департамента древностей правительства Египта обернулся сплошным разочарованием. Я, разумеется, рассчитывал на содействие; вместо этого мне было сказано, что отправленное мною несколько недель назад письмо с заявлением «блуждало… так можно сказать?».

«Нет, — просветил я секретаря, бледного француза, утверждавшего, что он никогда не слышал ни обо мне, ни о моем заявлении, — „мое заявление блуждало“ — так сказать нельзя». Несколько минут он провел за дверью своего начальника — очевидно, звукоизолирующей, — затем объявился с новостью: мое заявление вновь рассматривается, и не буду ли я столь любезен вернуться в учреждение через одиннадцать дней? Одиннадцать дней! Значит, я смогу отправиться на место самое раннее 24 октября! Я же рассчитывал отправиться в путь уже через два дня и заложил в смету соответствующие расходы. Да, безусловно, это моя ошибка — я переоценил дееспособность окружающих. Закосневший в инфантильности египетский режим не оставляет мне иного выбора, кроме как отложить начало путешествия. Я ставлю в известность туристическое агентство и бронирую билеты первого класса на следующую в Луксор «Царицу Луксора» на 24-е число, возвращаюсь в гостиницу и продлеваю срок пребывания в Фараонском номере, что приводит к непредвиденным расходам, не запланированным в ходе обсуждений с компаньонами. Перевод 22 октября, кажется, становится более срочным, нежели все мы полагали.

Мое заявление о получении концессии составлено просто и скромно. В отличие от тех, кто из каприза и мнительности перекапывает огромные площади, я запросил исключительную лицензию на исследование узкой полоски на склоне холма в удаленном уголке Дейр-эль-Бахри, что на западном берегу Нила. Пусть профессор Уинлок зарывает в землю средства нью-йоркского Метрополитен-музея, забрасывая просторы Дейр-эль-Бахри грязью и грунтом; за год с лишним он не нашел ничего достойного внимания и, как и следовало ожидать, не выказал интереса к тому участку за холмами, который я намереваюсь изучить. Если Уинлок или Департамент древностей будут медлить с решением выделить мне мой участок, я буду поражен до глубины души. В конце концов, правительство присваивает половину найденного!

Посетил почту, чтобы узнать, нет ли известий от компаньонов/Маргарет poste restante.[4]Проверил, верно ли почтовые работники пишут мое имя. Отправил Ч. К. Ф. каблограмму, дабы сообщить о задержке и проверить, дошла ли информация из моего банка в бостонский банк, где у «Руки Атума» есть счет.

Начал искать агентов по недвижимости с целью арендовать дом неподалеку от места раскопок на юге; просматриваю рисунки и фотографии изысканных и подходящих особняков. Агент сказал, что услугами таких, как он, пользуется сам Говард Картер. Рекомендация впечатляет: этот человек точно знает, что мне нужно. Посетил базар. Нашел легкий шарфик для Маргарет, поймал мальчика, покусившегося на мой карман. Чуть не разорвал его надвое, но тут явилась скверная актриса, изображавшая его мать; рыдая, она умоляла пощадить мерзавца.

Сижу в ахве[5]и успокаиваю нервы чашкой кофе. Описываю в дневнике огорчительные события дня. Возвращаюсь в гостиницу — принять ванну.

Пятница, 13 октября 1922 года

Свидетельство о местонахождении гробницы Атум-хаду: Пока чиновники из Департамента раскачиваются, позволю себе ответить на неявный вопрос: откуда мне знать, где искать гробницу? Чтобы ответить, я должен вернуться на несколько лет в прошлое, в те времена, когда мы с Хьюго Сент-Джоном Марлоу, энергичному примеру коего я следовал, делали первые шаги на стезе египтологии. Не попади Марлоу под нож безумной мясорубки Мировой войны, он был бы среди достойнейших членов нашего пустынного братства.

До того трагического дня мы, два юных капитана, во имя общего дела трудились бок о бок здесь, в Египте (пока я в пятнадцатом году не отправился воевать в Босфорской кампании). Мы с Хьюго Марлоу вместе учились в Оксфорде, оба хорошо говорили на современном арабском и отлично разбирались в древнеегипетском. Армия Ее Величества, вовремя отметив наши лингвистические способности, разумно распорядилась нами, отослав на ближневосточный театр военных действий. Нас поселили на окраине Каира, свой лингвистический и культурный багаж мы использовали на допросах узников (случайных подозрительных бедуинов с турецкими документами или оружием) и в контрразведывательных операциях (старались уговорить бедуинов турецкое оружие носить, но ни в коем случае им не пользоваться).

Я знаю, что немодно так говорить о Мировой войне, однако я чувствовал себя на ней превосходнейшим образом — пока меня не попросили стать советником при солдатах АНЗАК,[6]отправленных в веселенькое путешествие на разгром фескоглавых турков и подстреленных при Галлиполи. Все потому, что на протяжении нескольких месяцев до сего скорбного побоища мы с Марлоу, пользуясь пребыванием на земле возлюбленного Египта, прочесывали пески где только могли и при любой возможности представлялись светилам археологии, продолжавшим извлекать из-под земли прошлое, когда настоящее вокруг проваливалось в тартарары.

Мы с моим дражайшим другом в свободные минуты (которых было больше, чем вы можете себе представить, — ибо в моем театре военных действий, сказать по чести, представления давались крайне редко) на мотоциклах ездили, находя формальные предлоги, к пирамидам, к Сфинксу, совершали даже многодневные экскурсии на юг, чтобы посмотреть Долину царей и храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, — и все, о чем я мечтал в детстве, о чем грезил в годы учебы, внезапно и волшебно обращалось в реальность. То, по чему я тосковал с детских лет, когда были заложены и схвачены цементом краеугольные камни фундамента моей личности; то, чего я жаждал всем сердцем просто потому, что не бывало и не могло быть ничего красивее в моей жизни; то, что я изучал, страстно желая пленить и подчинить; то, что я долгие годы преследовал, наконец открылось мне через чудесное вмешательство бессмысленной современной войны, и я протянул руку… и осознал, потрясенный и восхищенный, что знания, накопленные мною за годы страстного учения, не проникают далее поверхности, что сияющая материя, пред коей я благоговею, столь пространна, что можно потратить эту жизнь и все последующие, стараясь измерить ее глубину, слиться с ней воедино, поведать ей о своей любви, о своем существовании — и понимать при этом, что тебе никогда не удастся вкусить и малейшей части сокрытого ею; вот что я чувствовал в первые недели и месяцы служения королю и отечеству в моей земле обетованной.

Когда воинская служба запрещала нам с Марлоу покидать базу и бродить среди пирамид, колоссов, скальных гробниц и храмов, мы в тени кабинетов и палаток, как бывало то в Оксфорде, предавались беседам о белых пятнах египетской истории. В такие волнительные моменты бесполезны все знания и гипотезы мира; мы просто ввинчиваем взгляды в сумрак — и не знаем, что там. Мы вглядываемся в тени, рядом с которыми, преследуя каждую дату и каждое слово, мстительными кобрами свились в скобках вопросительные знаки, призванные мучить и ставить в тупик, сводя точность на нет, к примеру: «Атум-хаду (?) правил (?) около 1650 г. до P. X. (?) в конце XIII династии (?), был (?) ее последним царем (?)». И вот уже ученый делает попытку очертить силуэты царей и цариц, самое существование которых сомнительно. С трудом завоеванное бессмертие этих некогда славных мужчин и женщин ныне держится на тончайшем из волосков (половина имени на рассыпающемся папирусе, написанном спустя тысячу лет после гипотетической кончины правителя), а историки и археологи все свои силы кладут на то, чтобы через бездну времени перекинуть хрупкий мостик «обоснованных предположений» — и добраться по нему до полусгинувших героев.