Мотнул головой, бросая по плечам увязанные лентами да яркой проволокой косицы.

— Вот что скажу, друг. Стергу, похоже, одна бобылка высидела...

И поведал, что Пава ему рассказала при встрече, а закончил такими словами:

— У стерги или гнездо должно быть сбито неподалеку, или шатается в изнанке, оборотке-вывороте. Всего два мясца взяла, мало ей. Еще будет охотиться. Людям запретить из домов ходить, пока не изловим...

— Ха, а может, на живца? Так-то ловчее выйдет, да скорее, да надежнее!

— Если не поспеем? У стерги когти острые, вскользь заденет — голова долой.

Сивый лишь спиной дернул. Мало его то печалило. Скотом больше, скотом меньше.

— На живца, говоришь, тебе опаска, — протянул, — а вот если куклу-обманку скрутить, да пустить её бегать, как думаешь, сманит?

Варда ответил удивленным взглядом, после задумался.

— Может сработать. Стерга голодная сидит. И нас стережется, и брюхо крутит. Давай попробуем вылучить. Придумаю, как заманку собрать.

— Что думать, — оскалился Сивый. — Я, братец, и методу знаю.

Делать нечего — и ему, в свой черед, рассказать пришлось.

***

Как разошлись, направился Сивый в лес. На лунных пятнах погреться, на игнищах поваляться, распотешиться. Ударился оземь, вскочил на четыре ноги, кувыркнулся через голову, через пень. Полетел зверем рыскучим.

Ночницы прочь отлетали, населье лесное пряталось, дорогу никто не застил — вольно было мчаться.

Лес-от насквозь пробёг, до самого до ухожья, а как на обратный след лёг, услыхал чуждое. Встал, перебился обратно на две ноги.

Слушал: ветер полночный доносил как трещали, рвались под вострым ножом мясные жилы. Звук этот Сивому хорошо знаком, не попутал бы. Или тати лесные, неучтенные?

Пошел тише, дальше, мягче.

Открылось: овражек, Лунным кипенем, что пеной залитый, а на дне гора навалена из валежника, а поверху горы мясо положено. Спиной к кнуту же некто стоял. Склонился над убоиной, творил что-то.

Вот, застыл. Почуял пригляд. И, не оборачиваясь, прочь сиганул, да ловко так.

Сивый с места сорвался прыжком, но не поспел. Птахой ночной упала сеть, оплела, обожгла — кнут, не ожидав того, промешкал, не сразу совладал. Понял, что сплетена та сеть на совесть, по уму, из дикой шерсти да калёной соли.

Откинул кое-как, поспел углядеть: обернулся беглец, и башка у него не простая. Одним белесым шаром, а где лицо, там крес косой, красный, намалеван. Попялилось чудо без глаз и будто срозь землю пало.

Кинулся Сивый — на пустое встал. Как сгинуло. Повертелся, принюхался. Будто и не было, и нет.

Почесываясь, обратно вернулся.

— Что за притча...

Мясо бросили — дикое, кабанье. Напластали, нарезали. Рядом же уложены были ветки-палки, да ветошь, да тряпки, да жилы. Будто початок вязали: мясо животное на дерево сырое накручивали вереечками.

Сивый поскреб в затылке, гадая, к чему такая затея. Плюнул бы, а и оставлять не следовало — и чаруше ведомо, что оборванные кудесы без хозяина своей жизнью жить начинают.

Что мог, разломал, огнем бледным залил. От соли кожа горела, зудела. Сивый в студенце вывалялся, но до конца от почесухи не избавился. Так и вернулся к лугару, злой да будто паршой поеденный. Вышел к тыну — омер.

Дудки-трубки блестели цветом, каждая по-своему. Свет от них шел чудесный, переливчатый, а вместе с ним — музыка. Слыхивал кнут, что о таком вот диве дурачки сказывают, но не думал, не гадал, что и он в одну упряжку с ними попадет.

— Да ну ладно, — прошептал, на свет щурясь, — да не может того быть.

Про зуд забыл, заторопился. Нешто — думал — обваду какую навеяло. Подошел ближе, пощупал даже. Нет, не сгинуло, не отползло в бездонницу. А тут еще рядом зашевелилось и Сивый метнулся на шорк кошкой, схватил.

Пискнуло человечьим голосом.

— Не губи, дяденька!

— Ты чего здесь дыблешь? Заняться нечем?!

Сперва думал — пацан. Разобрал, что девка, только в портках и шапке мужицкой. Висела, ножки поджала, зажмурилась. Чисто заяц.

Отпустил.

— Вы же... вы же тоже это видите-слышите, дяденька кнут?

Сивый фыркнул, проворчал:

— Какой я тебе дяденька, возгря...

Девчонка же глаза на дудки таращила. А потом быстро-быстро поползла, схватила оброненную плашку, и давай пальцами малевать. Сивый сперва со стороны пялился, затем подошел — любопытно ему стало. Наклонился.

Девка сопела-старалась, язык даже высунула. Малевала.

Подняла на кнута глаза, ойкнула.

— Баско, — оценил кнут, качнулся с пятки на носок. Голову к плечу склонил. — Тебя как звать-то, плодь людова?

— Маря, — девчонка шмыгнула носом, тараща глазища, — а вас?

— Сивый. — Кнут подумал-подумал да спросил. — Слышь-ко, ты ведь тоже музыку разбираешь?

— Она и разбудила. Я в узле учусь, горошинкой у Молота-бойца... Краски тру, мастерю-починяю. Атя послал. Давно дома не бывала, но раньше за тыном такого не помню.

Кнут же отшагнул, пальцем поманил.

— Поди, Маря. Штуку покажу.

***

Варда сощурился, спросил тихо, с расстановкой:

— И какову штуку ты ей показывал?

Сивый пхнул друга в грудки.

— Шалишь! Или я совсем без понятия, цыплят елдовать? Поплясали мы с ней, я ей пару узоров отдал. Хорошая девка вырастет. Глянь вот, что мне поднесла. — Достал из-за пазухи темные глазные стеклышки, пристроенные в ковкой рамочке. — Ловко, а? Сама придумала, затейница.

Варда опустил плечи и отпустил Сивого.

— И ничего невместного не зачуял?

Сивый руками развел.

— Чего чужачка по ночи пришла? Любушка чья-то?

Варда вдруг помрачнел. Потер переносицу.

— Пойдем. Есть у меня одна мысль, проверить надобно.

У дома Акулины Варда сразу с задов зашел. Пригляделся к окнам, на корты встал, поводил ладонями над землей.

— Пушину спрашивать будешь? — спросил Сивый.

— Придется. Травы живой нет, так хоть ивень поспрашиваю...Ночью как раз мороз хватил, должен был доглядеть-запомнить.

— Добро. А я тени попытаю. Дом, чую, на человековой саже стоит. Жииирная — сласть! Чай, жарко в таком яриться-еться, как в домовине греться, а? — и засмеялся, зубы показывая.

Ушёл-убрался. Варда же снял с пояса зуб, порезал ладонное мясо. Сложил руки лодочкой, перелил туда, как в чашу, руду.

Выдохнул длинно, языком чуть крови коснулся. Выдох обернулся белым облаком, пушиной сел на алое зеркальце.

Варда запел-заговорил:

— Как заря-сестрица зорит, так девка снег полет, как галка летает, так ивень-братец всё видит, да всё знает. Где кость лежит, где вода столбом