— Странно, — сказала Гиги, имея в виду человека, побывавшего в Тибете, — что мы узнали об этом от немца.

— Нет-нет, — ответил Разиэль. — Так и должно было быть. Все по написанному.

— И немец? — удивилась Гиги. — Но почему?

— Не проси меня объяснять равновесие тиккуна. Просто прими все так, как оно есть.

Гиги посмотрела на Де Куффа, чтобы тот просветил ее, хотя он никогда не пытался этого делать.

— Пусть так и будет, — сказал он.

Много людей приходили и уходили. Промелькнули какие-то девушки-голландки, курительницы гашиша, которым нужно было просто где-то перекантоваться. Американская еврейка, сбежавшая от своего бешеного дружка-палестинца и стыдившаяся возвращаться домой. Гиги соглашалась сдавать им угол, если они не будут мозолить глаза и шастать по дому. Потом появилась финка, оказавшаяся журналисткой, написала свои заметки и исчезла.

Как-то, когда Де Куфф сидел и плакал, за спиной у него возник Разиэль:

— Что, жалеешь себя? Надо бы мне взять тебя с собой, когда поведу экскурсию.

— Иногда, — ответил Де Куфф, — мне кажется, что ты ненавидишь меня. Смеешься надо мной. Удивляюсь только — почему?

Разиэль присел на корточки рядом с ним:

— Прости, Преподобный, просто мне не по себе. Мы с тобой оба чокнутые. Но не странно ли то, как все складывается?

— Я хочу вернуться в Иерусалим, — заявил Де Куфф.

— Погоди, когда тебе явится Свет.

Тем вечером Де Куфф засиделся допоздна за чтением.

Комната была украшена картинами и рисунками Гиги, сделанными ею в Перудже, где она побывала до Санта-Фе. Гиги самой нравились эти пасторальные пейзажи Умбрии с их чувственными очертаниями, их коричневой и желтой гаммой, теплые и прекрасные.

И Де Куфф, читая, был погружен в итальянские воспоминания. Он просматривал собственные записи и дневники, относящиеся к тому времени, когда он сам путешествовал по Италии. Перед ним на кровати лежала рукопись эссе, которое он написал о герметических элементах в живописи Боттичелли. Взгляд его упал на то, что он написал о его «Благовещении» в галерее Уффици во Флоренции:

«Кажется, крылья ангела буквально трепещут; это один из величайших примеров имманентной духовности в западноевропейской живописи. Здесь остановлено летучее, „преходящее“ мгновение, неощутимо трансформирующееся в „космическое“, время, неощутимо трансформирующееся в вечность. Сверхчувственное преображение вещества».

Прочитав эти строчки, он задрожал, охваченный тоской по себе, каким был когда-то. По тому блаженному энтузиасту, который отвечал только за себя. Два года назад он был принят в лоно Католической церкви и поверил, что обрел покой. Тогда он мало что знал о сверхчувственном.

— Любитель искусства, — проговорил он вслух. Отложил бумаги и прикрыл глаза.

Он проснулся перед рассветом с ощущением счастья; комната была залита светом. Он поднялся на крышу и увидел звезды. Небо над гребнем гор прочерчивали метеоры. Серебристо занимался рассвет. За завтраком он объявил:

— Отправляемся в город.

— Да? — спросил Разиэль.

— Так нужно. Какое-то время — сколько именно, откроется только мне — будем оставаться в городе. Потом пойдем к горе Ермон, чтобы сделать по написанному: пройти от Дана до Галаада[95]. Затем вернемся в город. Показать это место в тексте?

— Нет, — ответил Разиэль. — Ты — мой мир, Преподобный. Я не шучу. Nunc dimittis[96].

— В чем дело? — позже спросил Разиэль своего господина, когда они были в саду Гиги.

С гор веял свежий ветерок, напоенный смолистым запахом сосен.

— Свет, — ответил Де Куфф. — Я почувствовал, что получил благословение. — Помолчал и добавил: — Думаю, нам может быть явлен знак.

— Но что ты увидел?

— Когда-нибудь расскажу.

— Но ты не можешь скрывать это от меня, — возразил Разиэль. — Ведь это я распознал тебя. И должен знать, что ты видел.

— Веди нас в город, — ответил Де Куфф. — Возможно, когда-нибудь узнаешь.

— Ты должен рассказать. Хотя бы что-нибудь. Я тоже должен поверить. Я посвятил тебе жизнь, Преподобный. Я тоже должен верить и двигаться дальше.

— Пять вещей истинны, — сказал Де Куфф. — Пять истинных вещей составляют Вселенную. Первое: все есть Тора. Все, что было и что будет. Внешние обстоятельства изменяются, они не важны, все же сущностное записано огненными письменами. Второе: будущее близко. И по этой причине мы сперва пойдем в Иерусалим. Мир, который мы ожидали, нарождается.

Эти слова произвели впечатление на Разиэля. Он пошел в дом сказать Гиги, что они должны идти:

— Пора двигаться. Мы — обуза для тебя. Да и слишком засиделись на одном месте.

— Я не могу, — сказала она. — Все, что я имею, находится здесь. И мои американские клиенты приезжают сюда. Они не знают о… — Она махнула рукой, намекая на теургические недоразумения Де Куффа.

— Мы никуда не денемся, — сказал Разиэль. — Верь нам. Ты всегда будешь с нами.

Она пожала плечами и отвела взгляд.

— Между прочим, — сказал он, — я, наверное, съезжу в Тель-Авив и сыграю пару раз, завтра встречаюсь со Стэнли. Ему обычно нужны музыканты.

— Когда ты встречаешься со Стэнли, — сказала Гиги, — я всегда беспокоюсь за тебя.

— Я и сам беспокоюсь. Но светлый взгляд[97]сильней наркотиков.

— Помните, — сказал им Де Куфф, — у нас есть только мы сами.

— Хорошая новость, правда? — проговорил Разиэль, поднимаясь, и добавил: — Но также и плохая.

— А как же экскурсии? — спросила Гиги. — Что отвечать, если позвонят?

— Говори, что экскурсии закончились, — сказал Де Куфф.

Он ушел к себе и закрыл дверь. Гиги вздохнула; она и Разиэль посмотрели друг на друга.

— Что с нами будет? — спросила она.

— Переживем все, что ни случится. Сверяй, Гиги. — Он встал и достал из кармана небольшого размера томик Нового Завета, сохранившийся у него со времен участия в «Евреях за Иисуса». — «Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или: „что пить?“ или: „во что одеться?“ Потому что всего этого ищут язычники»[98].

Гиги поморщилась, покусывая ноготь большого пальца:

— Забавно, что ты проделал такой путь, приехал сюда, чтобы стать христианином.