Катя посмотрела на него – вы в курсе? Хотя о чем это я, об этом же вчера в новостях передавали... то есть сам факт, что Гаврилов умер, но то, что он покончил с собой, повесился... Правда, адвокаты – как следователи, порой они знают даже больше, чем ФСБ со всеми ее возможностями.

– От него многого ждали и продвигали его... так активно двигали... Все надеялись, что со временем он... А он так всех подвел, так смалодушничал, – Ростислав Павлович усмехнулся. – Помнишь, я как-то рассказывал о том старом деле... Столько лет уже прошло, и сам я в том процессе не участвовал, но... но кое-что слышал... в том числе и о нем, о Валентине Гаврилове. Так вот это как раз черта его характера – малодушие...

Катя внезапно пожалела о том, что отказалась продолжить знакомство с «дядей». О чем это он там «слышал»? Но не говорить же сейчас – знаете, я передумала, я бы с удовольствием выпила шампанского!

Но и под занавес дядя Ростислав Павлович повел себя как настоящий кавалер.

– Валерку мы отпустим, ему вечно некогда, у него дела, а вас я подвезу куда скажете – на Огарева, на Петровку, 38, на Житную к министерству?

Катя засмеялась – ах, какие романтические адреса, надо же, спасибо вам, дорогой адвокат, что не в Бутырскую тюрьму и не в институт Сербского на психиатрическую экспертизу. Она смеялась, скрывая дикую досаду!

– К большому сожалению, и тут вынуждена отказаться, я сама за рулем.

Катя указала на «мерс»-коробчонок, послушно ждавший на противоположной стороне улицы.

– О, очень оригинально, компактная модель для города, – похвалил дядя Рослислав Павлович. – Ну а это вот моя машина.

Недалеко от «мерса» Кати стоял роскошный «Бентли» серебристого цвета с тонированными стеклами.

Катя оглянулась на следователя Чалова.

– До свидания, коллега, – сказал он. – Удачи вам.

Когда во втором часу ночи Перчик – Наталья Литте открыла ключом дверь собственной квартиры, он уже ждал ее там. Сидел в комнате – в кресле в углу. Шторы плотно задернуты, верхний свет погашен, и только круглая напольная лампа...

Их тени на стене, на светлых обоях.

– Явился все-таки? Явился – не запылился.

– Где ты была? Чего так поздно? От тебя разит, как из бочки... Ты что, опять пьяная?

Перчик оперлась плечом о косяк, от нее пахло алкоголем, потому что в баре... и в том, другом баре... и в третьем, на бульварах, она... Она входила, плюхалась за столик, а иногда просто зависала надолго у стойки, потом ловила частника и ехала дальше. И лишь в последнем заведении бармен, заметив, что «девка уже совсем никакая», велел официанту вызвать ей такси «Ангел» – эта услуга предоставлялась клиентам после полуночи.

Он встал с кресла, приблизился, протянул к ней руки. Жест, знакомый с детства, он всегда так делал, когда его что-то тревожило или пугало. Искал у нее... нет, не защиты, она ведь была моложе его. Черт его знает, что он там искал, протягивая вот так к ней руки. Она оттолкнула их от себя.

– Пошел ты!

– Наташка, я сотни раз просил тебя не пить.

– А я... я сотни раз просила тебя... и мать просила тебя... А теперь вот не нужно, ничего не нужно стало. Раз – и все... все закончилось. Слышишь ты? – Перчик двинулась на него. – Ничего не нужно, ты понял? Мы опоздали!

Она яростно пнула напольную лампу-шар, но этого ей показалось мало. Кресло выросло на пути – она отпихнула его ногой, на низком журнальном столе со стеклянной крышкой в дорогих подсвечниках венецианского стекла – свечи (презент Валентина Гаврилова, как и многое в этой тесной однокомнатной квартирке), она схватила их и с размаху швырнула об стену.

Он попытался ее удержать:

– Что ты делаешь?!

Но она, тяжело дыша, с небывалой силой оттолкнула его к окну. Схватила настольную лампу в стиле «Тиффани» и... ему показалось, что она обрушит на его голову и этот разноцветный абажур, и тяжелую кованую подставку, он даже закрылся руками – такое у нее сейчас лицо: дикое, искаженное бешенством, и даже побелели пухлые губы.

Но Перчик грохнула лампу об угол журнального стола, хрустальный графин с коньяком, стоявший на сервировочном столике, полетел в стену, она схватила шелковую подушку с дивана и, запустив острые ногти в чехол, разодрала его... пальцы запутались, ноготь застрял в шелке и сломался, и только тут она...

Она рухнула на ковер среди всего этого разгрома, осколков. Плечи ее сотрясались от рыданий.

Там, в занюханном морге, в присутствии следователя Чалова и прокурора, она не проронила ни слезинки, глаза ее оставались сухими, но что-то жгло, нестерпимо жгло их изнутри уже там... глаза и сердце...

И вот теперь она громко рыдала, спрятав лицо в ладонях, и если бы Чалов и прокурор увидели бы ее сейчас, то, наверное, подумали бы: вот скорбь и горе вырвались наружу, долго, тщательно скрываемые от чужих глаз скорбь и горе от потери близкого человека, друга... может быть, жениха...

Он подошел к ней, присел на пол – широкоплечий, немного неуклюжий, как медведь. В этой квартире среди всех этих дорогих вещей он всегда чувствовал себя неуютно – в своих мятых брюках и клетчатой рубашке. На долю секунды ему показалось: то, что он пытался объяснить ей все это время, донести свои слова до ее души, все сейчас здесь – в ее отчаянном плаче, в громких истерических рыданиях, что подобны ливню после шквала...

– Наташа, Наташенька, ну не нужно... успокойся... я же говорил, что, когда это произойдет, легче не будет... не станет от этого легче ни тебе, ни мне...

– Да ты что? – она отняла руки от заплаканного лица. – Ты что... ты подумал, это я о нем? Я жалею его?!

– Но я всегда говорил тебе...

– Ты только говорил, трепал языком! А теперь все кончено. Кончено, понимаешь ты это? Он ушел от нас... сбежал... Он сдох! Сам сдох! Это ты понимаешь? И все, что я делала, все, что я делала все эти годы, – все это напрасно. Столько усилий, такая комедия, такой театр каждый день, каждую ночь... И все ради того, чтобы дождаться удобного часа... А он умер... Как же я его ненавижу! – Она сунула себе в рот кулак, впившись в него зубами, чтобы не завыть, не зарычать как волчица.

Те, кто знал Перчика в качестве яркой глуповатой блондинки с длинными ногами, пятым размером бюста и силиконовыми пухлыми губками, те, кто порой злословил за ее спиной о том, что она «отчаянно косит под Мэрилин Монро» и вряд ли откажется от леопардовых принтов Дольче и Габбана, даже если они окончательно выйдут из моды, несказанно бы удивились, узрев сейчас эту растрепанную фурию со сверкающими глазами.

– Это твоя вина, это ты меня все останавливал, не давал покончить с ним! Ты тряпка, идиот... трусливое ничтожество! Я стыжусь, что у меня такой брат!

– Наташа, успокойся... да успокойся ты, прекрати орать! Я сказал: истерику свою кончай быстро! – Его переход от вялого бормотания к этому повелительному и властному окрику... грозному окрику, от которого задрожали стекла...