Один раз, лет через десять, я специально хотел заглянуть в тот двор, однако на воротах висел замок. В квартире, скорее всего, уже не было никакой галереи, — впрочем, я просто побоялся проверить.

К тому времени я многого боялся. И о многом успел пожалеть.

* * *

Когда я вернулся домой, мама, как обычно, лежала в комнате, на своей половине, а неутомимая тётя Лена возилась на кухне. В доме, с самой лестничной площадки, пахло луком, жареным мясным духом и чесночными гренками. Мама давно уже не устраивала подобных пиров. Услышав стук входной двери, тётка выглянула в коридор и махнула рукой: дескать, заходи. Я прошёл в кухню, и тётя Лена поставила передо мной мамы-Надину жёлтую чайную пару. И снова повернулась к плите.

— Щас я, дожарю. Ты пей пока.

— Это не моя чашка, тёть Лен, — сказал я, отодвигая от себя чай. — Мама не любит, когда я беру её вещи.

— Ох ты, господи… — тётя Лена всплеснула руками, открыла дверцу шкафчика, достала стакан и поставила на стол, глянув на меня — быстро и осторожно.

Крупная и одышливая, двигалась она по маленькой кухне весьма уверенно: тем хлопнула, этим звякнула, открыла-закрыла, помешала, тук-тук-тук ножик по доске, ш-ших — сбросила нарезанное на сковородку. Надо отдать должное, еда у неё получалась вкуснее, чем у меня.

— Ещё добавки? — спросила тётя Лена, когда я дочищал тарелку куском хлеба.

Я кивнул.

— В ваш продуктовый сегодня фарш выбросили, — сказала тётя Лена. — Фарш, правда, соевый. Но народ быстро расхватал. Ничего, соя тоже белок.

Только сожрав две порции тёти-Лениных котлет и картошки, я понял, как сильно проголодался за эти дни.

Сидя на табуретке, я оперся спиной о стену и блаженно вытянул ноги, перегородив проход. Меня тянуло в сон, и мне уже было не важно, коленки там у тёти Лены или не коленки.

— Юра, — сказала она. — Мы с твоей мамой сегодня ходили в поликлинику. И вчера ходили.

Я открыл глаза.

— Заболела?

Тётя Лена поджала губы. Видимо, она не знала, как начать.

— Простыла? — переспросил я.

— Да нет, — сказала она. — Не простыла.

Она протянула мне несколько бумажек. Бумажки оказались маминой медицинской картой.

— Она вообще когда-нибудь к врачу ходила? — спросила тётя Лена.

— Мама в больнице работает, — ответил я. — Если ей что надо, то она…

— Понятно, — сказала тётя Лена. — Мать твоя уже полгода как не работает в своей больнице. А может, и больше.

Я посмотрел в бумаги.

— Как не работает? Она же ходит на работу? И деньги…

Тётя Лена вздохнула.

— Похоже, мой приезд как-то на неё повлиял. Сместился привычный распорядок. Твоя мама просто выходила из дома и сидела на лавочке в соседнем дворе.

— Зачем?

— В первый день твоя мать сказала мне, что я выгнала её из квартиры. Накричала на меня и ушла. Но потом всё-таки вернулась. На второй день она со мной вообще не разговаривала. Ну, ты знаешь, я тебе говорила.

Я кивнул.

— Я испугалась, вдруг с ней случилось что. По голове, может, на улице ударили… Всякое бывает.

Я смотрел на тётю Лену, открыв рот.

— Мы пошли гулять, и я затащила её в поликлинику, — вдруг глаза тёти Лены заблестели, и она вздохнула, — Пропал мой отпуск! Эх!

Её толстая шея пошла пятнами, подбородок задрожал.

Я листал мамину карту и ничего не понимал.

— Завтра ещё к одному неврологу пойдём. Считаю, тебе нужно идти с нами. Потом всё равно тебе самому её по врачам таскать. Я-то уеду.

Я сглотнул.

— Я… Я пойду с ней в поликлинику, тёть Лен. Сам пойду. А вы погуляйте, в театр сходите, последний день же…

Она вскочила и со всей силы ударила ладонью по столу.

— По-гу-ляйте? Погуляйте! — она вытерла слёзы и крикнула, но крикнула шёпотом, так, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате маму Надю.

— Ты это как себе представляешь? Погуляйте! Когда сестра с ума сошла, а сын у неё по блядкам шастает!

— Тёть Лен! — опешил я. — Да я же только чтобы вам диван освободить…

— У него под боком живёт сумасшедшая мать, а он ходит как слепой!

Тётя встала, прошлась по кухне. Снова открыла шкафчик и, ничего оттуда не достав, закрыла его. Подошла к окну, потом снова к столу. Села.

— Куда ты смотрел, я тебя спрашиваю?

* * *

Тётя Лена уехала, а мама стала мамой Надей.

Я хорошо помню свои мысли тех дней и свои страхи. Мало сказать, что я сильно испугался за маму Надю. Я испугался ещё и за себя.

Врачи спрашивали, был ли у нас в роду кто-нибудь, кто сошёл с ума.

И я сразу вспоминал деда Сергея, которого знал только по фотографиям.

Это означало, что не было никакой мамы-Надиной вины в том, что с ней случилось. И я впервые с ужасом осознал: если слабоумие наследуется, то наверняка внутри меня, где-то глубоко-глубоко уже пробиваются его ростки.

— Да ты подумай, — успокаивали меня неврологи, — что она перенесла за свою жизнь! Люди с хорошей генетикой и то не выдерживали. Ты-то живёшь совсем в других условиях.

Врачи были правы. За свои неполные пятьдесят три года у мамы Нади за плечами был голод, эвакуация в Кулунду, возвращение в послевоенный Ленинград и постоянные мотания по детским домам. Пожалуй, я всегда был ей очень плохим сыном. Я практически ничего не знаю о её жизни до моего рождения. Она никогда ни о чём не рассказывала, а на мои расспросы отвечала, что ничего не помнит. Ничего, кроме историй про дедушку Сергея. Про тот период, когда он «чудил». Как дед пытался своими ключами открыть соседскую квартиру или как ходил в собес и забывал, куда пришёл.

Может быть, мама Надя так намучилась с дедом, что не хотела рассказывать мне плохое. Единственное, что я знаю из её детства, — только песенку про петушка, которую маме в детском доме пела воспитательница.

Знаешь, милый петушок,

есть такие дети,

у которых близких нет

никого на свете.

Только песенка успокаивала маму Надю в её буйный период. Но иногда её нельзя было успокоить даже песней про петушка, и тогда я на неё орал. Крик она воспринимала лучше, чем обычные слова. Были дни, когда я не мог придумать другого способа заставить её слушаться. Скандалами я вымещал на ней своё отчаяние, но это не приносило мне облегчения.

Я пошёл работать в больницу санитаром, а потом медбратом. Примелькавшись в отделении, после института мне удалось получить место