– Я показал вам пример, мадам, когда ваше упрямое противостояние королю и совету привело к ужасающим последствиям. Так что вы можете ошибаться. Я умоляю вас допустить мысль, что вы ошибаетесь и на сей раз. Ради Христа, убедите Марию слушаться короля.

– Принцессу Марию, – устало поправляет она. У нее больше нет сил спорить. Он уже думает уйти, но тут Екатерина поднимает голову: – Давно хотела спросить, на каком языке вы исповедуетесь? Или вы не ходите к исповеди?

– Богу ведомы наши сердца, мадам. Нет надобности в посредниках, в пустых словах.

И в языке тоже, думает он. Бог не нуждается в переводе.

Он вываливается за дверь и чуть не падает на руки Эдмунду Бедингфилду.

– Моя спальня готова?

– А как же ужин?

– Пришлите мне миску похлебки. Я уболтался вусмерть, мне нужна только постель.

– Не желаете грелку? – ухмыляется Бедингфилд.

Значит, телохранители уже все разболтали.

– Нет, Эдмунд, только подушку.

Грейс Бедингфилд огорчена, что он так рано уходит спать. Она надеялась услышать придворные новости; ей тоскливо здесь взаперти с молчаливыми испанками, а впереди еще вся зима. Он вынужден повторить королевские указания: не допускать никакой связи с внешним миром.

– Не беда, если дойдут письма от Шапюи. Будет ей хоть какое-то занятие – разбирать шифр. Императору она больше не важна, его заботит Мария. Но никаких посетителей, кроме тех, кто предъявит королевскую печать или мою. Хотя… – Он представляет себе следующую весну, вторжение императора. Если Екатерина будет еще жива и ее потребуется срочно увезти подальше от племянника, чтобы держать в заложницах, а Эдмунд откажется ее выдать, получится нехорошо. – Вот, видите? – Он показывает кольцо с бирюзой. – Это подарок покойного кардинала, я постоянно его ношу.

– То самое, волшебное? – Грейс Бедингфилд берет его за руку. – Которое разрушает каменные стены и привораживает к вам принцесс?

– Оно самое. Если гонец прибудет с этим кольцом, впустите его.

Сидя на постели, он закрывает глаза, и перед ним встают резные своды Кимболтонской церкви. Человек с колокольчиком Лебедь, агнец, нищий с клюкой, два сердца – символ влюбленных. И гранатовое дерево. Эмблема Екатерины. Надо убрать. Он зевает. Стесать их под яблоки, и довольно. Стар я для лишних усилий. Он вспоминает женщину в гостинице, и ему становится стыдно. Придвигает подушку. Только подушку, Эдмунд.

Когда они садились на коней, трактирщица сказала ему: «Пришлите мне подарок. Пришлите из Лондона что-нибудь, чего здесь не достать». Надо будет отправить ей что-нибудь из одежды, иначе постояльцы украдут. Он не забудет свое обещание, хотя к возвращению в Лондон едва ли вспомнит, как она выглядела. Он видел ее при свече, потом свеча погасла, а утром, при дневном свете, она казалось совсем другой. Может, это и была не она.

Во сне он видит райский плод на пухлой Евиной ладони и тут же просыпается: если плод спелый, то почему деревья в цвету? Какой это может быть месяц? Какой весны? Ученые-богословы с этим разберутся. Десять поколений неусыпных трудов. Склоненные над книгами тонзуры. Скрюченные пальцы с трудом разворачивают свитки. Для таких бессмысленных вопросов и существуют монахи. Я спрошу Кранмера, думает он, моего архиепископа. Почему Генрих не спросит Кранмера, как ему избавиться от Анны? Кранмер развел короля с Екатериной и уж точно не скажет тому вернуться в ее стылую постель.

Но нет, Генрих не станет говорить о своих сомнениях с Кранмером. Архиепископ любит Анну, считает ее образцом христианской супруги, надеждой евангелистов всей Европы.

Он вновь засыпает и видит во сне цветы, созданные до рождения мира. У них нет стебля; они из белого шелка и лежат на голой несотворенной земле.

Он входит с докладом и еще издали по журчанию голосов понимает, что сегодня в королевской семье царит согласие. Анна-королева выглядит гладкой, довольной. Они с Генрихом склонились над столом, что-то обсуждают. Перед ними чертежи фризов и капителей, линейки и циркули, чернильницы и ножи для очинки перьев.

Он кланяется и сразу переходит к делу:

– Она нездорова. Визит министра Шапюи стал бы для нее утешением, и, я полагаю, ваше величество могли бы это дозволить.

Анна взвивается с кресла:

– Что?! Позволить им интриговать вместе?

– Ее врач говорит, что скоро она будет лежать в могиле и больше не сможет вам досаждать.

– Она вылетит из гроба, хлопая саваном, если увидит возможность мне навредить.

Генрих умиротворяюще поднимает руку:

– Милая, Шапюи так тебя и не признал. Но когда Екатерина умрет, я заставлю его склониться.

– И все равно я считаю, что его нельзя выпускать из Лондона. Он подстрекает Екатерину, а та подстрекает дочь. Ведь так, Кремюэль? Марию надо вызвать ко двору. Пусть на коленях принесет клятву отцу, покается в преступном упрямстве и признает, что наследница трона – не она, а моя дочь.

Он указывает на чертежи:

– Это ведь не здание, сир?

Генрих смущается, как ребенок, которого застали за кражей цукатов. Архитектурные элементы на чертежах, все еще непривычные английскому глазу, напоминают те, что он видел в Италии. Рифленые вазы и урны, крылья и драпировки, незрячие маски императоров и богов. Нынче деревья и цветы, вьющиеся стебли и бутоны уступают место победным лаврам, оружию, рукояти ликторского топора, копейному древку. Простотой Анне не угодишь; уже больше семи лет Генрих приноравливается к ее вкусам. Раньше король любил английскую брагу, теперь пьет заморские вина, сладкие, душистые, навевающие дрему. С каждым годом его величество все грузнее.

– Мы строим с основания? – спрашивает он. – Или просто украшаем? И то, и другое стоит денег.

– Какой вы неблагодарный, – говорит Анна. – Король хочет отправить вам дубовые бревна для вашего нового дома в Хакни. И для мастера Сэдлера, для его нового дома.

Он благодарит наклоном головы, но мысли короля по-прежнему далеко, с женщиной, которая считает себя его женой.

– Что проку Екатерине жить дальше? – спрашивает Генрих. – Я уверен, она устала препираться. Я так точно устал. Лучше ей уйти к святым и мученикам.

– Они ее заждались. – Анна смеется; чересчур громко.

– Воображаю, как она будет умирать, – говорит король. – Как будет говорить, что простила меня. Она вечно меня прощает. А на самом деле прощение нужно ей. За ее гнилую утробу. За то, что она отравила моих детей еще до рождения.

Он, Кромвель, смотрит на Анну: уж конечно, ей есть что сказать? Однако та берет на колени своего спаниеля Пуркуа и зарывается лицом в густую собачью шерсть. Разбуженный песик, поскуливая и вырываясь, глядит, как королевский секретарь с поклоном отступает к дверям.

* * *

У дверей его поджидает жена Джорджа Болейна, тянет в сторону, доверительно шепчет. Если кто-нибудь скажет леди Рочфорд, что идет дождь, она и из этого раздует интригу; в ее устах новость станет постыдной, невероятной, но, увы, верной.