— А здесь, пожалуй, можно и на живца. — Он отвинчивает крышку и вытряхивает мелкую рыбешку-живца из алюминиевого футляра из-под сигары, вот уже много лет служащего кратковременным пристанищем сотням живцов. Уложив длинного белого живца в блестящее от воды русло своей ладони, он пару раз приподнимает его, взвешивая. Потом вынимает из коробочки со снастями черное резиновое колечко и осторожно, так чтобы не повредить тонкую кожицу и внутренности живца не смыло водой, крепит рыбешку резинкой к крючку. Потом бросает его в поток и объявляет, что это верняк. Стопроцентный верняк. Он повторяет это еще раз и еще, привязывая к своим огромным крючкам живых рыбешек и жирных лягушек. Это звучит как заклинание. Стопроцентный верняк.

Когда все лесы заброшены, я глушу мотор и мы медленно дрейфуем вниз по течению в поисках хорошего места для ловли удочкой. Я передаю ему банку пива. Стайка бурых цапель срывается с поверхности воды прямо у нас по курсу и тут же скрывается в нависшей над рекой листве. Огромные тысячелетние деревья, возвышающиеся над остальным лесом, испещрены белыми точками тысяч какаду, поднимающих при нашем появлении дикий ор.

Лес плывет нам навстречу и скрывается за кормой. Он рассматривает его с легкой улыбкой. Он нигде не бывает счастлив так, как на реке. Там, где он снова становится самим собой. На реке, где ему запрещено находиться.

Запрещено с позапрошлого лета, когда он остановил свою «Тойоту» на своем берегу, увидел вспоротую белым буруном водную гладь и зажмурился от визга несущейся по этой глади игрушки — водного мотоцикла. И он полез в кабину «ЛэндКрузера», порылся за сиденьями, и вытащил свой ружейный чехол, и расстегнул его, и достал из него свой карабин двухсот сорокового калибра, пушку, которую просто дома держать в наше время ограничений и запретов — и то рискованно. И положил его на капот, и открыл затвор, и сунул в патронник один-единственный «Магнум» размером с палец, и закрыл затвор. Потом широко расставил свои мозолистые ноги, и обхватил бедрами переднее крыло, и лег торсом на горячий капот, и уперся в него локтями, и прижался глазом к окуляру двенадцатикратного прицела «Леопольд», и начал выискивать в прицел гидроциклиста. Всматриваться в трагедию чужого развлечения, приближенную к нему оптикой. Скользя перекрестьем прицела по бурой воде в двух метрах от носа гидроцикла.

Бормоча что-то себе под нос, он передвигает перекрестье чуть назад, коснувшись им носа скользящего по водной глади аппарата, потом двигает его обратно, на два метра вперед, в точку, где по его расчетам должны сойтись траектории гидроцикла и свинцовой, в стальной рубашке пули 240-го калибра. Потом перемещает перекрестье на самого седока. Мышцы того напряжены, он весь с головы до пят отдался этому развлечению двадцать первого века. Длинные мокрые волосы вытянулись за спиной параллельно воде. Лицо исказилось то ли в ухмылке, то ли в гримасе в той ничейной зоне, где сходятся страх и веселье.

Мой отец бормочет что-то себе под нос — действительно, вопрос стоит того, чтобы обмозговать его про себя. Обмозговать вполголоса, рассмотрев с двух точек зрения. С точки зрения номер один, да, это зло, концентрированное, и ничем не прикрытое, и несущееся по древним водам со скоростью в сотню километров в час. А с точки зрения номер два, нет, никакое это не зло, это просто современное развлечение. Ублюдок двадцать первого века развлекается на лоне природы..

Он опять бормочет что-то себе под нос, и прикусывает губу, и переносит перекрестье прицела на пять метров вперед перед несущейся развлекательной машиной, и кладет палец на спусковой крючок, и плавно нажимает на него вторым суставом указательного пальца. Выстрел отдается от капота «Тойоты» ударом гонга, и на мгновение над ним зависает шестидюймовый слой абсолютно неподвижной пыли. Прямо по курсу несущегося гидроциклиста вдруг вырастает столб бурой воды, и тот, все с той же гримасой то ли страха, то ли радости на лице, кувырком летит в пенный бурун за кормой.

Выстрел отдается яростным эхом встревоженных какаду. Мой отец поднимает взгляд так, словно это глас самого Господа, потом опускает его обратно на реку и говорит реке: «Компромисс». И чуть обиженно надувает губы, словно сожалея о том, что не застрелил этого человека насмерть.

Гидроцикл тем временем кружит почти на месте, приглашая забраться обратно в седло. Но человек, который только что был резвящимся-ублюдком-двадцать-первого-века, теперь просто лишенный определенной эпохи беглец, и он не собирается садиться в седло своей стремительной игрушки, пока вокруг нее вздымаются, как на войне, столбы воды от каких-то необузданных снарядов. Он держится под водой. Под водой он отчаянно плывет к противоположному, ново-южноуэлльскому берегу, испуганно вглядываясь в сажени ярко-желтой воды. Он всплывает только раз, затянув это настолько, насколько позволяют ему разрывающиеся от нехватки кислорода легкие, жадно глотает теплый летний воздух и снова уходит под воду. Наконец он выскакивает из воды в тени ново-южноуэлльского берега и, скользя по жидкой грязи, виляя из стороны в сторону, ныряет в густую траву и все тем же безумным зигзагом бежит к ближайшему представителю власти. Какому угодно представителю власти. Любому представителю власти. Даже тому, которого он в конце концов находит, — проживающего отшельником где-то на опушке леса, в жилом трейлере, в обществе бутылки виски, делающего вид, будто он содержит молочную ферму. Которому, в конце концов, и излагает свою историю.

Мой отец тем временем смотрит на гидроцикл, кружащий по воде и бормочущий в бурую воду что-то — ни дать ни взять робот-собачка, ищущий своего хозяина, который бежит где-то в ново-южноуэлльском лесу.

— Твоего хозяина здесь нет, — говорит он этому роботу-собачке. — Твой хозяин занят сейчас поисками Гнева Господня, дабы привести его сюда и обрушить на меня.

И тот Гнев Господень, какого нашел в конце концов тот человек, обрушивается-таки на него в лице Джефферсонского Суда Магистрата. Еще раз. Все на полном серьезе, со всеми процедурами и при париках, под управлением одного из выездных судей штата, который стучит своим молотком, призывая зал к спокойствию. И они снова излагают свои истории. Гидроциклист излагает свою историю, как он предавался законному отдыху после честного плотницкого труда, и тут его отдых грубо нарушили тем, что можно охарактеризовать как неспровоцированные военные действия. Без предупреждения. Этакий Пирл-Харбор в отношении отдельно взятой личности. Армагеддон, гром среди ясного неба. Столб воды от падения снаряда. Он тоже страдает под гнетом психологической перегрузки. Он демонстрирует всем присутствующим свои дрожащие руки.

На этот раз, когда судья поворачивается к отцу и сурово хмурится на него из-под парика, сделанного, судя по его внешнему виду, из задней части останков серого в яблоках Рождественского пони-на-выброс, и почти, можно сказать, издевательски спрашивает его, имеет ли он что сказать в свою защиту, отец смотрит на него снизу вверх.

— Эхолот, — отвечает он. — Знаете, что это такое — эхолот? Эхолот — это самое трагическое приспособление. Это, черт подери, настоящая атомная бомба. Это такое ультразвуковое устройство, которое изобрели, чтобы обнаруживать зародышей в утробе, однако теперь, Господи сохрани и помилуй, его приспособили для нужд вашего отдыхающего рыболова, дабы показывать ему на жидкокристаллическом дисплее речное дно и любую рыбу в воде под его лодкой. Так вот, у этого моего приятеля и его жены имеется страсть к рыболовству. Все свои выходные они проводят на реке, охотясь на мёррейскую треску. Несколько недель назад они рыбачили с утра до вечера и уже плыли обратно к своему причалу, и тут он увидел на экране своего эхолота, что как раз пересекает глубокую впадину на дне реки, а в этой впадине прячутся… живут две здоровые жидкокристаллические трески. Вот он и зарулил туда, и забросил туда две донки, и выловил обеих. Такие вот дела. И говорите теперь про свою «умную» бомбу. — На мгновение он закрывает лицо руками, показывая степень ужаса, потом отнимает руки и смотрит на судью.