двух товарищей наших, седобородых мудрецов — Кларова и Цеткина. С тех пор всё наше мужское племя чтит их гибель. Бабы, чтобы нас запутать, даже календарь на две недели сдвинули, специальным указом такой-то Римской Матери. Поэтому-то мы сейчас и его празднуем, наш святой мужской праздник — в марте, а не двадцать третьего февраля.

Ну, да ничего. Будет теперь им, кровососам, женский день заместо нашего, мужского.

Вот ведь, сынок, кабы не закон о клонировании, так был бы тебе братик Петя, да сестричка Серёжа. А так что: мы с Александром только тебя и смастерили, да…

Близились пропускные посты женской столицы. Несколько мужиков вырвались вперёд и подорвали себя на блокпосту. Золотыми шарами лопнули они, а звук дошёл до Ванятки только секунду спустя. Потом закутаются в чёрное их невесты, потекут слёзы по их небритым щекам, утрут тайком слезу заскорузлой мужской рукой их матери.

Дело началось.

Пока не опомнились жительницы города, нужно было прорваться к серому куполу Клонария и захватить клонаторы-синтезаторы. Тогда в землянках инёвских лесов, из лесной влаги и опилок, человечьих соплей и чистого воздуха соткутся тысячи новых борцов за мужицкое дело.

С гиканьем и свистом помчались по улицам самые бесстрашные, рубя растерявшихся жительниц женского города, отвлекая удар на себя.

Но женское племя уже опомнилось, заговорили пулемёты, завизжали под пулями коровы, сбрасывая седоков.

Минуты решали всё — и мужчины, спрыгнув с саней, стали огнём прикрывать тех, кто рвался ко входу в Клонарий.

Вот последний рубеж, вот он вход, вот Женский батальон смерти уж уничтожил первых смельчаков, но на охранниц навалилась вторая волна нападавших, смяла их, и завизжали женщины под лыжами снегоходов. Огромные кованые ворота распахнулись, увешанные виноградными гроздьями мужицких тел.

Погнали наши городских.

Побежали по мраморной лестнице, уворачиваясь от бабских пуль, в антикварной пыли от золочёной штукатурки.

Топорами рубили шланги, выдирали с мясом кабели — разберутся потом, наладят в срок, докумекают, приладят.

Время дорого — сейчас каждая секунда на счету.

К Клонарию стягивались регулярные правительственные войска, уже пали выставленные часовые, уже запели в воздухе пули, защёлкали по мраморным лестницами, уже покатились арбузами отбитые головы статуй.

— Ляксей Иваныч, — скорей, — торопил ваниного отца сосед, но вдруг осел, забулькал кровавыми пузырями, затих. Попятнала его грудь смертельная помада.

— Не дрейфь, ребята, — крикнул Алексей Иванович, — о сынке моём позаботьтесь, да о жене кареглазой! А я вас прикрою!

И спрыгнул с саней пулемётом наперевес.

Застучал его пулемёт, повалились снопами чёрные мундиры, смешались девичьи косы правительственной гвардии с талым мартовским снегом и алой кровью.

И гордо звучала песня про голубой платок, что подарила пулемётчику, прощаясь, любимая. Но вдруг раздался взрыв, и затих голос. Повис без сил Ваня на руках старших товарищей, видя из разгоняющихся саней, как удаляется безжизненное тело отца-героя.

Поредевший караван тянулся к Инёвской долине в сгущающихся сумерках.

Подъехал к Ваниным саням сам Василий Кожин, умерил прыть своей коровы, сказал слово:

— А маме твоей, Александру Евгеньевичу, так и скажем: за правое дело муж его погиб, за наше, за мужицкое!

Вечная ему память, а нам — слава. И частичка его крови на нашем знамени. Вынесем под ним всё, проложим широкую и ясную дорогу крепкими мужскими грудями. А бабы-то попомнят этот женский день.

Ванятке хотелось заплакать, уткнуться в колени маме. Там, в этих мускулистых коленях была сила и крепость настоящей мужской семьи. Как встретит мама Шура их из похода? Как заголосит, забьётся в плаче, комкая подол старенькой ситцевой юбки… Или просто осядет молча, зажав свой чёрный ус в зубах, прикусив его в бессильной скорби?

Но плакать он не мог — он же был мужчина. И десять клонаторов-синтезаторов, что продавливали пластиковые днища саней, чьи бока светились в закатных сумерках — это было мужское дело. Ваня, оглядываясь, смотрел на своих товарищей и их добычу.

Для них это были не странные приборы, не бездушный металл.

Это были тысячи и тысячи новых солдат революции.

Извините, если кого обидел.

08 марта 2012

История про то, что два раза не вставать

Самое печальное в моей жизни, это, наверное, отсутствие социальных кумиров. (Я приврал, конечно, но и это — печально. Вопрос "На ком душа отдохнёт?" вообще самый важный).

Вот понятно, что многие люди мыслят современную историю как противостояние некоей "власти" с неким "народом". И ясно так же, что этот "народ" как бы хороший, а "власть" как бы плохая.

Совершенно неинтересно жаловаться на то, что непонятно, как отделить эту самую власть от народа, где между ними грань, и всё такое.

Но вот нормальному человеку, который легко соглашается с тем, что власть — дрянь, хочется, согласно закону сохранения, считать, что "народ" — это ужасно хорошо. Но выясняется, что народ, это вовсе не чудесный богоносец в вышитой рубашке с рекламы пшеничных хлопьев, а то самое, что загадило лифт и показывает тебе нож в подворотне. Нет, конечно, ты называешь этих людей быдлом, и выделяешь из народа интеллигенцию, и вот начинаешь думать, что она-то о-го-го. Но, вслушавшись в то, что говорит интеллигенция, ты вдруг понимаешь, что Ленин был прав, и тот самый народ, что сидел, заворожённо слушая пропагандиста золотого дождя доктора Малахова, в общем, не так уж плох.

Причём даже профессиональный успех не мешает соответствовать ленинскому определению.

Говорящий класс.

Что с этим делать — непонятно.

Говорят, если удалиться в леса и, после молитв спать в неструганном гробу, то можно примирить свою душу с действительностью. Но я ещё не готов.

Кстати, чтобы два раза не вставать, я вчера видел праздник 8 марта, и оттого некоторое время буду смотреть на жизнь глазами лишёнными страха.

Извините, если кого обидел.

09 марта 2012

История про то, что два раза не вставать

Хорошая проза двадцатых годов прошлого века даёт нам неоценимый опыт описания больших масс людей, охваченных тревогой. (Она, эта великая литература прошлого вообще нам много что даёт, но говорить обо всём — бессмысленно).

Так вот, описание больших масс людей, охваченных тревогой. Не паникой, когда люди ломятся с корабля к шлюпкам, и не когда, наоборот, роняя чемоданы лезут на корабль по сходням. А именно то, когда есть ещё время, и тревога мешается со страхом.

История русской интеллигенции — это история больших человеческих масс, охваченных тревогой и страхом.

Булгаков пишет: "Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать,