Я понял, что Серебристая больше не принадлежит мне, что она перестала быть моей самкой. Я униженно ретировался, слыша позади победные писки более сильного самца.

В растерянности я бродил по туннелям и подвалам, размышляя: что же делать дальше? Я много раз возвращался на площадь, но дыр и щелей на ней больше не было. Люди засыпали и забетонировали не только большую яму, но и все остальные, даже самые маленькие отверстия, в которые могла бы просочиться вода или пролезть крыса.

Дыры в мостовой залили асфальтом, трубы покрыли слоем скользкой изоляции, зазоры между каменными плитами забетонировали и замазали смолой. Я тщетно кружил в поисках хоть какого-нибудь лаза, ведущего в скрытый под городом забытый лес, от которого обязательно должны были ещё остаться расположенные поглубже корни.

Наступил очередной одинокий, холодный вечер… Вдруг со всех сторон, со всех стальных мачт на площади и на соседних улицах раздался призывный звук дудочки.

Я прижался брюхом к каменной плите и слушал. Мне становилось все страшнее и страшнее. Голос проникал отовсюду… Крысолов искал, преследовал меня.

Звук оборвался, и, пусть в темноте не видно было ни одного человека, я в панике перебежал через площадь и скользнул в первую попавшуюся сточную канаву.

Под покровом ночи вдоль высоких тротуаров я бежал, бежал, бежал…

Я бегу за толстым светло-серым хвостом в темных пятнышках. Рыжеватая, чуть облезшая спина возвышается над раздутыми боками, в которых спрятано будущее потомство. Рыжая упрямо идет вперед, зная, что я рядом. Тепло моего дыхания на её почти безволосом хвосте дарит ей ощущение безопасности.

Мы всегда ходим вместе, и, хотя лишь мне известны направление и конечная цель путешествия, она не боится – спокойно преодолевает преграды, перепрыгивает через пороги, преодолевает бетонные и каменные ступени, пролезает в трубы и туннели. Ее брюхо вздрагивает, подпрыгивает, трясется. Я тоже чувствую себя увереннее, зная, что самка, которая мне доверяет, бежит так близко от меня. Я радуюсь, вдыхая её запах. Ведь она могла остаться в своей норе, как большинство ожидающих потомство самок. Обеспокоенная охватывающей меня потребностью уйти, она своими черными выпуклыми глазами внимательно следила за каждым моим движением.

Я больше не хотел здесь оставаться, не мог больше выдержать в этом лабиринте узких проходов, ведущих в одни и те же места, где всегда была одна и та же еда, которую пожирали все те же самые крысы, а сверху доносились голоса все тех же самых людей. Она с волнением наблюдала, как я сначала перестал таскать в гнездо обрывки газет, куриные перья и тряпки… А ведь это большое гнездо на растрескавшемся дне бетонного подземелья она готовила для нашего потомства. Она видела, что я стал возвращаться ненадолго, ложился чаще всего у входа, спал беспокойно, замечала, что я начал бросаться на других крыс, давно уже принявших меня как своего.

Она видела, как я нервно поднимал голову, прислушиваясь, хотя ниоткуда не доносилось никаких вызывающих опасения звуков. Казалось, что из этой безопасной тишины ко мне шел какой-то сигнал, призыв, доносящийся издалека – оттуда, куда я хотел попасть.

Она тоже поднимала голову и настораживала уши, чтобы уловить эти голоса, пробуждающие во мне лихорадочную жажду странствий. Она слушала, вертела головой, втягивала в ноздри воздух, вставала на задние лапы…

Но она ничего не слышала. До неё не доходил этот далекий зов крови. Ее мозг не буравило это непреодолимое любопытство. Она смотрела на меня своими слегка вытаращенными глазами со все усиливающимся страхом – что же будет дальше?

Я заметил её беспокойство, хотя, озабоченный растущей потребностью пуститься в путь, редко обращал внимание на взгляды и поведение других самок. Ведь зовущие меня голоса раздаются только во мне, внутри меня, а все, что творится вокруг, рядом, перестает иметь какое-либо значение.

Я хочу идти вперед, догонять, искать, бежать. Куда? Куда угодно, лишь бы не оставаться тут, где я есть, где местная крысиная семья приняла меня как своего, а я так охотно стал одним из них. Теперь я снова стал самим собой и хочу уйти.

Крысиные пути ведут вдоль стальных рельсов, асфальтированных мостовых, каналов и набережных. Они часто сталкиваются и пересекаются друг с другом. И часто крысы, которые шли в одну сторону, встречаясь с массой движущихся в другом направлении сородичей, подчиняются большинству и сворачивают с избранного ранее пути или даже поворачивают обратно.

Ты-то знаешь об этом, но идущая рядом самка с огромным брюхом пустилась в путь лишь ради того, чтобы быть рядом с тобой.

День, ночь, день, ночь, день, ночь… Ты – её самец, она – твоя самка. Она пошла вслед за тобой, и её цель идти вместе с тобой. Широко раскрытый, тяжело дышащий рот и вытаращенные сверкающие глаза снова позади тебя. Она устала, и теперь ей удобнее идти, касаясь вибриссами твоего хвоста, эти прикосновения как будто добавляют ей сил. Ты идешь, перескакиваешь через преграды, бежишь дальше и вдруг замечаешь, что больше не слышишь её дыхания, не чувствуешь её присутствия рядом с тобой. Ты оглядываешься – она исчезла. Наверное, осталась стоять перед одной из тех преград, на которые ты, сильный и ловкий, даже не обратил внимания.

Я поворачиваю назад. Лужа, через которую я перепрыгиваю, оставляет на моей шерсти липкие грязные капли. Высокий порог, каменный колодец лестничной клетки. Трава. Куча картонных коробок из-под бананов и апельсинов. Она здесь. Я пересекаю освещенный ртутными лампами тротуар.

Рыжая лежит в картонке, а под её брюхом копошатся пищащие розовые козявки. Она родила. Малыши уже прилепились к соскам и сосут молоко.

Запах крови, пота, мочи, слизи.

Я подбегаю к ней, обнюхиваю запавшие бока, обвисшую кожу, засохшую на хвосте кровь. Лижу ей глаза, ноздри, уши.

Она садится. На брюхе, к которому присосались розовые пиявки, напрягаются мышцы.

По улице проезжает машина. Поднимается ветер, с неба льет дождь. Слышны лай и мяуканье. Я обнюхиваю розовый пищащий шарик – он не пытается отогнать меня, не скалит зубов.

Ты хочешь идти дальше, ты должен идти дальше. Отбегаешь от коробки в сторону освещенной мостовой. Возвращаешься. Она вопросительно смотрит на тебя и на свое брюхо, где резко обозначились темные точки сосков. Голод. Она тоже голодна, ведь она упрямо шла за тобой, подбирая в рот только то, что попадалось под ноги.

Ты хочешь уйти. Рыжая вонзает зубы в пищащий комок мяса. Пожирает его, придерживая коготками дрожащее тельце. Ты поворачиваешь обратно и, схватив лежащего рядом, заглатываешь его большими кусками. Она опять отрывает от соска прилепившийся к нему шарик. Слизывает остатки стекающего по животу молока. Надкусанные, перегрызенные пополам, покалеченные крысята лежат вокруг, тихие и неподвижные.

Один, который заполз под почерневшую банановую кожуру, пищит в поисках соска. Рыжая подтаскивает его к себе.

Мы сидим, чистим шерсть, шлифуем коготки, вылавливаем блох из ушей и основания хвоста, потягиваемся, зевая от сытости и усталости. Свистит ветер в картонных коробках, лает собака, где-то далеко мяукает кот, малыш присосался к брюху и сосет.