Женщина продолжала жевать. Она жевала и жевала, без всякого аппетита, как ребенок, которого кормят против его воли. Силы вернулись к ней, по всей видимости, но лицо оставалось очень бледным, цвета старой слоновой кости. Оно было красиво, ее лицо, овальное, нежное, с усталыми карими глазами. Теперь она тихо улыбалась сама себе, как успокоившийся после плача ребенок. Гордвайль испытывал приятное чувство очищения. Он словно прикоснулся к тем тайным струнам, которые связывали его со всеми чистыми и несчастными душами.

Внезапно незнакомка вздрогнула всем телом, будто в лихорадке. Она повернула к нему лицо, на котором застыло дикое выражение сильного, животного страха, и выронила из руки дольку апельсина.

— Я боюсь, — дрожащим голосом сказала она, задыхаясь, — как я боюсь!.. О, о, он убьет вас!.. Наверняка! Он способен на это… он убил мое дитя… он и никто другой… хотел убедить меня, что ребенок умер от дифтерита, но я знаю правду… он убивает всех моих близких… всех, кто желает мне добра… хочет, чтобы я осталась одна на свете… без всякой защиты…

— Что? Кто? Успокойтесь, сударыня, — перебил ее Гордвайль, которому передался ее страх. — Успокойтесь, ничего не будет…

— Нет-нет! Вы не знаете, сударь! Он все видит и все знает… Ах, добрый вы человек, он может прийти сюда — и наверняка убьет вас… он может пройти здесь случайно… Нет, будет лучше, если мы уйдем отсюда сейчас же… Если он только увидит нас вместе!.. Проводите меня домой, сударь! Дома никого нет сейчас, я знаю…

Движения ее вдруг стали очень быстрыми, одним прыжком она вскочила на ноги и потянула Гордвайля за собой.

Гордвайль последовал за ней. Он был сильно напуган, но не воображаемым убийцей, а незнакомкой, показавшейся ему невменяемой. Ее внезапный страх и странные речи создали у него непривычное ощущение — он словно бы перешел грань и оказался в царстве кошмаров и ужасов. Но, может быть, она совсем не помешанная? Может быть, за всем этим стоит какая-то действительная опасность? На секунду он пожалел, что ввязался в эту авантюру, однако ему и в голову не пришло устраниться и исчезнуть под каким-либо предлогом. Торопливо, будто спасаясь бегством, они вышли из сквера; молодая женщина бросала во все стороны испуганные взгляды, словно опасаясь преследователей, и с силой прижимала к себе руку Гордвайля. Но, к его удивлению, чем дальше они уходили от сада, тем спокойней она становилась. Приблизившись к Рингу, она замедлила шаги. Страх, владевший ею минуту назад, казалось, совершенно исчез. Теперь Гордвайль нашел в себе силы спросить ее имя и адрес.

— Фрау Франци Миттельдорфер, — ответила она со странной улыбкой. — Я живу на Нойбаугассе, 27. Нет-нет, сударь, — поправилась она сразу. — Не хочу вам лгать. Мой адрес Штумпергассе, 14. Трамвай шестьдесят первого маршрута.

Гордвайль посмотрел на нее недоуменно и ничего не сказал. Он повел ее к находившейся неподалеку остановке и вошел вместе с ней в вагон, который был почти совсем пустым. Когда они сели, женщина проговорила, словно извиняясь:

— Весенние дни немного утомляют. Это у меня уже третий обморок в этом году. К моему счастью, первые два случились дома. Мама тоже была дома. Я стояла около платяного шкафа, время было после полудня. Хотела одеться и повести ребенка гулять. И вдруг мне показалось, что и комната, и вся мебель сейчас рухнут. Шкаф перекосился и стал падать на меня. Перед глазами вдруг заплясал длинный, острый язычок, темно-фиолетовый. Он норовил коснуться моего лица, что внушило мне невыразимый ужас. После я ничего не видела и ничего не помню. Очнулась на диване с дикой болью в правом локте. Мама стояла рядом. В первый момент я удивилась, что лежу на диване, и хотела встать. Но не было сил, и пришлось полежать еще с полчаса.

— И вы до сих пор не посоветовались с врачом, сударыня? — произнес Гордвайль с участием.

— Врач говорит, что это общий упадок сил, малокровие. Осталось у меня после родов. Нужно провести несколько месяцев на природе. Но времена теперь не те. Мой муж зарабатывает немного, и я не могу позволить себе такую роскошь.

— Ну а сегодня, на Карлсплац, — продолжила женщина, помолчав немного, — я перепугалась из-за толпы и большого движения. Мне вдруг почудилось, что трамваи и авто вот-вот свернут с мостовой на тротуар и наедут на меня. Я повернулась и бросилась бежать… а конец вам уже известен, сударь.

Тем временем они прибыли к цели и сошли с трамвая. Нужно было пройти еще минут пять. Гордвайль проводил ее и поднялся с ней на третий этаж, до дверей ее квартиры. Он уже хотел проститься, когда дверь приоткрылась и просвет заполнила собой женщина в летах, немного тяжеловатая, с жидкими, прилипшими к черепу седыми волосами.

— Мама! — сказала молодая женщина, показывая на Гордвайля. — Этот господин привел меня домой. Мне стало немного плохо на Карлсплац, легкое головокружение, и господин позаботился обо мне и проводил меня до дома. Право, это очень любезно с его стороны!

Обе женщины принялись упрашивать его зайти к ним, чтобы передохнуть немного и выпить чашечку кофе, пока он не согласился.

Его усадили у круглого стола в гостиной, меблированной в мещанском вкусе. Старуха сразу вышла, чтобы сварить кофе.

Через открытые в просторный двор окна доносились глухие размеренные удары молотка — по всей видимости, там работал столяр — и заливистый собачий лай. В комнате стоял затхлый, кисловатый запах давно не проветриваемого помещения, напомнивший Гордвайлю особый запах в музее древнего оружия и доспехов. Спустя минуту с ним смешался резкий аромат кофе, просачивавшийся сквозь дверные щели. Франци Миттельдорфер сняла шляпку и, стоя против зеркала в дверце шкафа, поправила свои пепельные волосы, остриженные по-мальчишески коротко. Она ничего не говорила. Вдруг в соседней комнате раздался крик младенца, и молодая женщина поспешила туда, извинившись перед гостем и протянув ему длинный и пузатый альбом с фотографиями. Машинально Гордвайль открыл альбом и прочел на первом листе плотной зеленовато-серой бумаги надпись, сделанную красными чернилами и выведенную каллиграфическим почерком: «Дорогой моей Франци» — и т. д. Четверостишие, помещавшееся ниже посвящения и написанное тем же почерком, он читать не стал. Внезапно у него появилось чувство, будто он удален от самого себя на тысячи миль, вырван из своего образа жизни, из постоянного своего окружения и даже из самого города Вены, как если бы каким-то чудесным образом он вдруг оказался в далекой чужой стране, среди чужого, неизвестного ему народа. Крики ребенка затихли в соседней комнате, однако столяр во дворе внизу продолжал стучать. Первая фотография в альбоме изображала стоящего юношу, худого, но крепкого, с волосами, разделенными продольным пробором, и легким пухом на верхней губе. Лицо его не сказало Гордвайлю ничего. Он перевернул лист и обнаружил другую фотографию: сидящая девушка с высокой грудью под белой блузкой и густыми золотистыми волосами, спускавшимися на лоб и полностью его закрывавшими. Девушка, как видно, пыталась придать лицу приветливое выражение, но получилась лишь странная гримаса вокруг рта.

В это время отворилась дверь, и старуха внесла в комнату поднос с кофейными чашками и поставила его на стол. Сразу после нее вошла и дочь с младенцем на руках. Младенцу было месяцев восемь, упитанное личико его, широкое внизу, ко лбу сужалось и заканчивалось жидким хохолком, бесцветным и торчащим вверх, как петушиный гребешок. Младенец беззубо засмеялся и протянул к лицу Гордвайля сжатую в кулачок ручку с перетяжками, что привело обеих женщин в крайний восторг.