А Куба в течение двух недель не появлялся в школе и вообще не подавал вестей, к телефону в его доме никто не подходил. В конце концов я отважилась и оказалась у

двери его квартиры в доме на улице Шопена. Дверь открыла мама Кубы.

– Сын… плохо себя чувствует, – сказала она нелюбезным тоном, как бы давая понять, что я здесь нежеланный гость.

Я собралась было уйти, но Куба выглянул из своей комнаты и пригласил меня. Как только он закрыл дверь, мы бросились в объятия друг к другу. И обнимались плача.

– Куда ты пропал? – спросила я с упреком. – Забыл даже о моем дне рождения!

– Я не забыл, а просто не хотел подвергать тебя опасности!

– А я хочу, чтобы ты подвергал меня опасности! – воскликнула я. – И наши друзья тоже! Мы ждем тебя!

И на следующий день Куба пришел в школу. Когда он показался в дверях нашего класса, мы все встали и зааплодировали. Но тут вошла наша классная и спросила строго:

– Что это за шум?

А мы хором:

– Куба вернулся!

На что пани Завадская сказала:

– Ну если мы в полном составе, то можно приступать к уроку.

Но это было только начало, в университете вспыхнула «итальянская» забастовка, в которой принимал участие кузен моего парня. Мы пошли с Кубой его навестить; когда входили во двор университета, туда ворва-

лись какие-то мужчины и стали бить всех, кто подворачивался им под руку. Это превратилось в настоящее побоище, потому что студенты тоже не стояли как овечки. Я тянула Кубу к воротам, мы были уже совсем близко, но какой-то тип с физиономией боксера – у него, наверное, когда-то был сломан нос – схватил моего парня за плечо и принялся дубасить его палкой. Я вцепилась в рукав этого урода и пыталась оттащить его от Кубы, но он замахнулся и отшвырнул меня назад. Я упала на спину, к счастью, на мне была толстая куртка, и моментально несколько студентов пришли нам на выручку. Мы бросились за ворота. У Кубы из носа и из рассеченной губы текла кровь. С Краковского Предместья (с того места, где находится университет) ближе всего было к моей сестре, и мы побежали к ней. Зося, испугавшись, что у Кубы сломан нос, позвонила тут же своему приятелю-хирургу. И в качестве утешения сказала, что нам еще повезло, потому что Куба мог потерять глаз.

– Дети, не лезьте вы в это, оставьте борьбу взрослым, – услышали мы.

– Но ведь это взрослые побили Кубу, – возмутилась я.

Выпускные экзамены проходили в тени этих событий, никто не радовался после сдачи, никто не прыгал от счастья. У меня от отчаяния разрывалось сердце, я уже знала, что вся Кубина семья покидает Польшу, и он тоже. Его отец потерял работу, их переселили из квартиры с видом на Швейцарскую долину в обшарпанную мно-

гоэтажку в Воле , в двухкомнатную квартиру с темной кухней, а их было пятеро. К тому же там постоянно ломался лифт, и бабушка Кубы, с романтическим именем Ребекка, оказалась запертой в четырех стенах, потому что у нее были больные ноги.

Мы, держась за руки, бродили с Кубой вдоль Вислы и размышляли вслух, как бы так сделать, чтобы Кубе не надо было уезжать. Останься, умоляла я, если твои родители твердо решили, пусть едут одни, а ты будешь жить в Брвинове, поступишь в политехнический институт, я – в университет, и будем учиться. Представляешь, как было бы здорово вместе ездить в Варшаву на электричке! Куба улыбался и ничего не отвечал. Нельзя же постоянно цепляться за родителей, говорила я. А кроме того, мы могли бы ездить друг к другу в гости. Он потряс головой:

– Ни они не смогли бы при ехать к нам, ни мы к ним. Моя семья получит паспорта только в одну сторону.

От чтения дневника Нины С. комиссара оторвал звук домофона.

– Да? – Он очень удивился, поскольку время было довольно позднее.

– Это я, шеф, – услышал он голос Бархатного.

– Случилось что-нибудь? – спросил комиссар, открывая дверь.

– Нет, ничего не случилось… я подумал, зайду посмотрю, что у шефа. Может, пивка немного?

Зацепка улыбнулся:

– Знаешь ведь, что у меня ты можешь рассчитывать только на чай.

Бархатный запустил руку в карман куртки и достал банку пива:

– Я на самообеспечении.

Они сели за стол.

– Какого ты года рождения? – задал вопрос комиссар.

– Восемьдесят третьего, шеф.

– Дитя военного положения. А я, уж если на то пошло, мартовский.

– Мартовский? – удивился гость.

– Ну, марта шестьдесят восьмого… наверно, ты слышал об этом?

– Слышать-то слышал, мы вошли в Чехословакию. Отец мне рассказывал, что когда сообщили об этом по радио, то он реально расплакался, как ребенок…

– Этот шестьдесят восьмой многим людям испортил жизнь.

Бархатный бросил пристальный взгляд на комиссара:

– Шеф, что это вас занесло в историю?

– А… да вот читаю дневник Нины С. и как раз дошел до марта и того, что было после. Отца ее дочерей выгнали из Польши.

– За что?

– Ну… за еврейское происхождение.

– Иначе говоря, сионисты – в Израиль? – улыбнулся с пониманием Бархатный, потом смял банку от пива и бросил в мусорное ведро.

– А что ты думаешь об этой писательнице? – спросил комиссар. – Почему она, по-твоему, созналась?

Бархатный задумался.

– У женщин своя логика, шеф, должно быть, ей зачем-то это было нужно. Может, пани Нине захотелось посидеть в камере, чтобы потом написать книгу?

– А может, прикрывает одну из дочерей?

– Опять же, скорее всего, нет. Чтобы встать напротив человека и выстрелить, надо быть очень твердым. А они слабохарактерные, шеф. И мать, и дочь.

– Но ведь есть еще вторая, – заметил комиссар.

– Вроде как есть, только что нового она нам скажет? – усомнился подчиненный. – Чутье мне подсказывает, что надо искать в другом месте. Этот убитый – порядочный пройдоха, ради бабла он продал бы мать родную, многие могли иметь на него зуб.

– Ты же исключил расправу!

– Пожалуй, да, но я бы искал причину в профессиональных контактах убитого. Ворон ворону глаз не выклюет, а пулю под ребрышко может всадить. Так мне сдается.

15 августа 1968 года

Я – студентка! Как только я нашла в списке свою фамилию, сразу же позвонила Але.

– Нам надо встретиться, – сказала она.

– Хочешь угостить меня малиновым мороженым? – спросила я в шутку, но она ответила серьезно, что нам надо поговорить.

Наш разговор означал очередную разлуку. Аля – еврейка, и после того, с чем столкнулись близкие ей люди, она не может оставаться здесь. Лично ее репрессии не коснулись, но у сыновей были проблемы, и они решили уехать.