более того – как нечто, обладающее разумом и волей, нечто, способное отказаться от того, что представляется ему неуместным для достижения собственных целей.

Как это можно объяснить? Вы когда-нибудь видели съемки движения большой стаи птиц или косяка рыб? Кажется, что это единое большое существо изгибается и скользит перед вашими глазами. На самом деле слаженность движений – это следствие «сложения» инстинктивных решений, которые принимает каждая отдельная птица или рыба: куда ей плыть в данный момент, следовать ли за соседкой или отклониться и изменить направление. Когда суммируется достаточно большое число таких «точечных» решений, возникает общее движение, и стая выполняет свою задачу – защитить как можно больше особей от опасности, затруднив хищнику выбор и «прицеливание».

Точно так же миллионы ежеминутно совершаемых выборов использовать для достижения своей цели то или иное слово, ту или иную грамматическую конструкцию и формируют наш язык. Причем, поскольку условия и критерии этого выбора различны для разных ситуаций (устная или письменная речь, официальное сообщение или повествование, письмо другу или беседа с незнакомцем), формируется несколько разных стилей, каждый со своим набором слов и грамматических конструкций.

Сам поэт сформулировал это так: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

Здесь важно, что «сорезмерность и сообразность» для Пушкина – это именно чувство, а не результат формального анализа.

Возможно, гениальность Пушкина и заключалась в том, что он, как никто, чувствовал русский язык в его движении, ощущал, как он меняется, угадывал направление изменений и всегда «убегал» в этом направлении на шаг, а то и на два дальше своих читателей, так что его произведения указывали читателям верную дорогу. Как писал в XX веке другой поэт Борис Пастернак о своем альтер эго[195] – поэте Юрии Живаго: «После двух – трех легко вылившихся строф и нескольких его самого поразивших сравнений работа завладела им, и он испытал приближение того, что называется вдохновением. Соотношение сил, управляющих творчеством, как бы становится на голову. Первенство получают не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а получает язык, которым он хочет его выразить. Язык – родина и вместилище красоты и смысла – сам начинает думать и говорить за человека и весь становится музыкой не в отношении внешне слухового звучания, но в отношении стремительности и могущества своего внутреннего течения. Тогда, подобно катящейся громаде речного потока, самым движением своим обтачивающего камни дна и ворочающего колеса мельниц, льющаяся речь сама, силой своих законов создает по пути, мимоходом, размер и рифму, тысячи других форм и образований еще более важных, но до сих пор не узнанных, не учтенных, не названных. В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше него, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии, и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в ее историческом развитии. И он чувствовал себя только поводом и опорной точкой, чтобы она пришла в это движение».

Однако при этом «язык» для Пушкина не сводится к устной речи или имитации ее в литературе. «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? – пишет он. – Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. Не одни местоимения “сей” и “оный”, но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим: карета, скачущая по мосту, слуга, метущий комнату; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., – заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из этого еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено. Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным – значит не знать языка»[196].

Не случайно «второстепенные» русские писатели видели в Пушкине и Жуковском защитников русского языка как от грубого подражания просторечью, так и от «офранцуживания», засилья «салонным языком».

И. И. Дмитриев писал В. А. Жуковскому от 13 марта 1835 года: «Заплатя достойную дань своему веку, окажите же вместе с Пушкиным услугу и нашей словесности, как истинные ее представители; не дайте восторжествовать школам Смирдина[197] и Полевого[198] над языком Карамзина. Он, очевидно, теряет свое господство. Большая часть наших писателей, забыв его слог, благозвучный, отчетливый в каждой фразе и каждом слове, украшают вялые и запутанные периоды свои площадными словами: давным давно, аль, словно, коли, пехотинец, закорузлый, кажись (вместо кажется), так как, ответить, виднеется – с примесью французских: серьезно и наивно. Такие и подобные слова нахожу я не только в легких, но и в тяжеловесных сочинениях новейшего времени».

И далее: «Один профессор называет Карамзина слог идиллическим, а другой признает слог Сенковского образцовым в силе, красоте и правильности русского слова. К кому же остается прибегнуть, как не к вам, представителям (еще повторю) нашей словесности! Остановите порчу отечественного языка, если не хотите получить упрека в неумышленном союзе с Францией. Не испугайтесь! Так Франция убила благородный наш язык в домашнем быту высшего сословия. У кого теперь перенимать его нашим детям? Научаться ли ему у семинаристов или в лакейской и девичьей? Я, право, иногда боюсь, чтобы мужики наши не заговорили по-французски, а мы по-ихному. Да мне уже и удалось подслушать на улице пьяного каменщика, приветствовавшего своего товарища: „бонжур, мусье“, а в гостиной крестьянку-кормилицу, она, поднося к ее сиятельству двухлетнюю Додо или Коко (не помню), толкала ее в затылочек и повторяла: „Скажи матушке: мерси, мерси“. Даже и детская благодарность к матери должна быть выражаема на чужом языке».

С другой стороны, современникам случалось и бранить Пушкина порой за грубость и неуместность просторечия в литературе, а порой – за чрезмерную светскость. Правда, лучшим ответом им всем была бы старая пословица: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Не существовало (и не существует) рецептов того, как создать национальный язык из старых церковнославянских книг, народных говоров и салонного жаргона[199]. И все же Пушкину это удалось. Неслучайно еще в 1832 году Н. В. Гоголь писал: «В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и,