Например, мой большой дом в городе составляет источник постоянных забот и беспокойств для моей жены и даже для меня; но я обязан жить в таком обширном помещении, потому что, в качестве самого богатого члена общины, я обязан принимать всех приезжающих к нам из других обществ; два раза в год происходят большие съезды таких лиц в моем доме, куда стекаются и многие родственники их из разных племен Вриль-я; и я устраиваю при этом несколько больших празднеств. Такое обширное гостеприимство совсем не по моим вкусам, и поэтому я предпочел бы быть беднее. Но мы все должны нести свое бремя в течение этого краткого промежутка времени, который мы называем жизнью. Да и что значат сто лет, более или менее, сравнительно с теми веками, которые нас ожидают впереди? К счастью, один из моих сыновей любит богатство. Это редкое между нами исключение, и я даже сам не знаю, как объяснить его.

После этого я сделал попытку опять навести разговор на предмет, столь близкий моему сердцу: как мне избавиться от преследований Зи. Но хозяин мой вежливо уклонился от этой темы и пригласил меня следовать за ним в воздушную лодку. На обратном пути нас встретила Зи; не видя меня дома по возвращении из коллегии ученых, она полетела в поиски за нами.

Когда она увидала меня, ее величавое лицо осветилось улыбкою и, держась на своих распростертых крыльях, рядом с нашею лодкою, она сказала с упреком Аф-Лину:

– Отец, как ты мог рисковать жизнью своего гостя в таком непривычном для него положении? Одного неосторожного движения было бы для него достаточно, чтобы упасть; и увы! – у него нет наших крыльев. Упасть отсюда для него – верная смерть.

– Милый мой! – продолжала она, обращаясь с нежностью ко мне. – Неужели ты не подумал обо мне, рискуя столь дорогой для меня жизнью? Обещай мне никогда не пускаться в такие поездки без меня. Как ты напугал меня!

Я бросил тревожный взгляд на Аф-Лина в надежде, что он по крайней мере даст строгий выговор своей дочери за такие несдержанные выражения, которые у нас на земле считались бы положительно неприличными в устах девицы, иначе как в обращении к своему жениху.

Но Аф-Лину, видимо, и в голову не приходило ничего подобного. Так твердо установлены права женщины в этой стране, и особенно – право первого любовного объяснения. Он правду говорил, что обычай у них составляет все.

Аф-Лин только сказал спокойным тоном:

– Зи, никакая опасность не угрожала Тишу; и мне кажется, он сам сумеет поберечь себя.

– Я желаю, чтобы он предоставил эту заботу мне. О жизнь моя! Только при мысли о твоей опасности я почувствовала впервые, как я люблю тебя!

Вряд ли кому приходилось испытать такое неловкое положение! Эти слова были произнесены Зи громко, так что их слышал ее отец и ребенок, правивший рулем. Я покраснел от стыда за нее и не мог удержаться от сердитого ответа:

– Зи, ты смеешься надо мною, гостем твоего отца, что недостойно тебя, если же слова твои серьезны, то крайне неприлично для молодой Гай обращаться в таких выражениях даже к Ану ее племени, если ее родители не дали согласия на их брак. Еще хуже того, если они обращены к Тишу, который не смел бы подумать о твоей любви и который не может питать к тебе иных чувств, кроме почтения и трепета.

Аф-Лин одобрительно кивнул мне головой, но не произнес ни одного слова.

– Как ты жесток! – воскликнула Зи громким голосом. – Разве можно сдержать порыв истинной любви? Разве незамужняя Гай скрывает когда-нибудь чувство, которое только возвышает ее? Какая непонятная страна – твоя родина!

Тут Аф-Лин сказал с большою мягкостью:

– Между Тишами права вашего пола еще не признаны всеми, и, во всяком случае, моему гостю будет удобнее продолжать этот разговор без присутствия других лиц.

На это замечание Зи ничего не ответила и, бросив на меня нежный, укоризненный взгляд, полетела по направлению к дому.

– Я надеялся, – сказал я с горечью, – что мой хозяин пособит мне выйти из той опасности, которой меня подвергает его собственная дочь.

– Я сделал все, что мог. Всякое противоречие Гай в ее любви только усиливает ее настойчивость. В этих делах они не допускают никакого вмешательства.

По выходе из воздушной лодки Аф-Лина встретил ребенок, который передал ему приглашение присутствовать при погребении родственника, покинувшего этот подземный мир.

Я еще ни разу не видел погребения или кладбища у этого народа и, кроме того, был рад случаю отдалить свидание с Зи, поэтому я просил позволения Аф-Лина сопровождать его на похороны его родственника, если только присутствие чужестранца при подобной священной церемонии не было противно их обычаям.

– Переселение Ана в лучший мир, – отвечал мой хозяин, – особенно если он прожил так долго в этом, как мой родственник, представляется скорее тихим радостным торжеством, чем священною церемонией; а потому ты можешь сопутствовать мне, если желаешь.

Следуя за ребенком, мы скоро вошли в один из домов на главной улице; нас провели в большую комнату нижнего этажа, где на кровати, окруженное родными, лежало тело умершего. Это был старик, проживший, как мне говорили, более 130 лет. Судя по спокойной улыбке на его лице, он умер без всяких страданий. Старший сын, бывший теперь главою семейства и имевший бодрый вид человека среднего возраста, хотя ему было за семьдесят лет, подошел к Аф-Лину и сказал с радостным выражением в лице:

– За день до своей смерти отец мой видел во сне свою покойную Гай, его сердце было полно стремления скорее соединиться с нею и возродиться к новой жизни, озаренной улыбкою Всеблагого.

Пока они разговаривали, я обратил внимание на какой-то темный, по-видимому, металлический предмет в дальнем конце комнаты. Он был около двадцати футов в длину, узкий и плотно закрытый со всех сторон, кроме двух круглых отверстий в крыше, через которые просвечивало красное пламя. Из внутренности его распространялся запах ароматического курения; и пока я ломал голову о назначении этого таинственного прибора, в городе раздался мелодический бой механизмов, обозначавших время дня; когда они затихли, в комнате и за пределами ее полились мягкие звуки какого-то торжественного радостного хорала, с которым слились и голоса присутствующих. Слова их гимна отличались своею простотой. Они не выражали горести или прощания, но скорее приветствовали тот новый мир, в который перешел умерший. На их языке самый погребальный гимн называется «песнь рождения». После того тело, обвитое длинным покровом, было бережно поднято шестью из ближайших родственников, и они понесли его к описанному мною темному предмету. Я подошел ближе, чтобы следить за происходившим. Находившаяся в конце его откидная дверь открылась, и тело было осторожно положено внутрь; дверь опять закрылась; кто-то прикоснулся к пружине, находившейся сбоку; послышался какой-то тихий шипящий звук, и через мгновение в открывшуюся крышку с другого конца, высыпалась не более горсти пепла, упавшего в заранее подставленную патеру[9]. Старший сын поднял ее и произнес обычные в таких случаях слова: