В паспорта ввели специальную графу: национальность. Не вероисповедание, как было при проклятом царизме, а именно национальность, то есть этнические корни, как в нацистской Германии, и нигде больше. Эта графа шла в паспорте под пятым номером, поэтому на долгие годы типично советская формула «пятый пункт», не понятная ни одному человеку из иного мира, стала эвфемизмом слова «еврей». Когда говорили: «он не прошел по пятому пункту» или «инвалид пятой группы», это означало, что кого-то не приняли на работу, не дали какого-то разрешения, в чем-то отказали и т. п. из-за того, что он еврей. По существу, в реальности, пятый пункт означал только национальную идентификацию еврея. Принадлежность к другому этносу никого не интересовала. Украинцу, армянину или узбеку обозначение в паспорте его этноса ничем не угрожало, как и не сулило никаких благ. Недаром же – правда, чуть позже – появился такой анекдот, очень краткий и выразительный: на вопрос «ваша национальность?» следует ответ «да». Никаких других пояснений не требовалось.

Паспорта, с момента их введения, получали лишь жители городов. Крестьяне – в том числе, разумеется, и колхозники – права на паспорт не имели. Это было сделано для того, чтобы привязать их, как рабов, к своей деревне, ибо без паспорта никуда уехать было нельзя. Даже купить билет на поезд… Но – заметим опять же попутно – это не слишком мешало контролю за принадлежностью к еврейству, поскольку евреи-земледельцы, как будет сказано ниже, работали почти исключительно в этнически «чистых» (еврейских) колхозах и были там на учете, а передвигаться без паспортов не могли. Получался замкнутый круг.

Все это можно понять и по достоинству оценить лишь с дистанции времени. Тогда никто – ни в самом СССР, ни за границей, где тотальная паспортизация советского населения активно обсуждалась, – не видел в этом административном нововведении еще и какого-то – не главного, разумеется, а дополнительного, но все же специфического подтекста. Тем более что сами кремлевские вожди не скупились на заверения в своем неизменном интернационализме, а для зарубежной общественности с таким категорическим заявлением, притом прямо по самому «больному» вопросу, выступил лично – Сталин.

В самом конце 1930 года Еврейское телеграфное агентство США попросило Сталина ответить на вопрос, каково официальное отношение советской власти к антисемитизму. Не было никакого специального повода или события в самом СССР, которые могли бы спровоцировать этот вопрос. Просто-напросто агентство, специализирующееся именно на еврейской тематике, задало вождю самой интернациональной в мире страны естественный и вполне невинный вопрос, неизменно интересовавший медии, на которые оно работало. Тем более что антисемитизм уже поднимал голову во многих европейских странах, прежде всего – в Германии.

Привычки давать интервью западной прессе у Сталина не было, и, однако, уже 12 января 1931 года кремлевский владыка ответил. Не только с поразительной быстротой, но и с поразительной категоричностью: «Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты ‹…› не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. ‹…› Антисемитизм как крайняя форма расового каннибализма является наиболее опасным пережитком каннибализма ‹…› Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью». Об этой благородной и достойной позиции своего вождя страна (не заграница!) узнала лишь через двадцать лет[1]. Но так или иначе Сталин такое вдохновляющее заявление сделал, и его разнесла по свету мировая печать.

Конечно, при желании некоторые, действовавшие тогда, советские законы (например, статью Уголовного кодекса, предусматривавшую ответственность за «возбуждение национальной розни») можно было бы истолковать и как направленные против антисемитов, а если, в духе традиционной советской юстиции, объявить все, что не по нраву властям, контрреволюцией, то нашлись бы и законы, допускавшие за такие деяния даже смертную казнь. Так что если бы Сталина вдруг попросили уточнить свою декларацию и сослаться на конкретный закон, сделать это было не сложно. Но все же Сталин явно перегнул. Закон, впрямую объявлявший преступлением именно антисемитизм, перестал существовать в 1922 году с принятием Уголовного кодекса (вряд ли Сталин об этом забыл), а антиантисемитских процессов, завершившихся смертным приговором, не было, разумеется, и в помине.

У меня сохранилось досье по одному делу, которое Илья Брауде вел в конце двадцатых годов. Молодой муж юристки еврейского происхождения, русский рабочий парень, беспрерывно оскорблял ее национальное достоинство, публично измывался над ней и унижал, а закончилось это тем, что в пылу очередной ссоры пальцем проткнул ей глаз. Его судили – и осудили – за увечье, которое он причинил, но ни в формуле обвинения, ни в приговоре нет ни слова о самостоятельном, ничуть не менее тяжком (а судя по сталинскому ответу Еврейскому телеграфному агентству США – даже более тяжком) преступлении: активном антисемитизме, который якобы карался в Советском Союзе смертной казнью.

И все же в утверждении, что двадцатые годы, как и первая половина тридцатых, – период государственного покровительства российскому еврейству, есть немалая доля правды. Именно в этот период множество лиц еврейского происхождения выдвигается на руководящие посты во всех сферах партийной, комсомольской, государственной, профсоюзной, хозяйственной, культурной жизни. Даже в военном ведомстве, где участие евреев после гражданской войны было не слишком заметным (не считая политработников – комиссаров), к началу тридцатых годов весьма высокие посты заняли лица еврейского происхождения. Когда был создан в очень узком составе Военный Совет при наркоме обороны, шестнадцать мест получили в нем военачальники еврейского происхождения[2]. Вскоре все они погибнут в лубянских застенках.

Даже в святая святых – в партийном идеологическом штабе, в редакции газеты «Правда» – высшие руководящие посты были отданы евреям: газетой управлял триумвират в лице пользовавшихся безраздельным доверием Сталина Льва Мехлиса, Михаила Кольцова (Фридлянда) и Льва Ровинского[3]. Еще того более: Сталин направил на работу в «Правду» ее чрезвычайно плодовитым и чрезвычайно воинственным фельетонистом Давида Заславского, меньшевика, активного «бундовца», справедливо обвинявшего Ленина (1917 год) в сговоре с германскими властями для низвержения законной российской власти и заслужившего от Ленина самые бранные клички, которые были в печатном словаре. До сих пор кажется невероятным: в 1928 году центральное место на страницах главного партийного органа занял беспартийный еврей, не раз себя заявлявший как непримиримый антибольшевик! И лишь шесть лет спустя, в 1934 году, доказав своим ядовитым пером верность отцу народов, Давид Заславский вступил в партию. Рекомендацию ему дал лично Сталин[4].

Все советские послы персонально утверждались политбюро, то есть фактически самим Сталиным. Тем показательнее, что и в двадцатые, и в тридцатые годы послами в самых важных для Москвы западных странах (США, Англии, Германии, Франции, Италии, Испании и других) были евреи: Максим Литвинов (Баллах), Иван Майский (Израиль Ляховецкий), Адольф Иоффе, Григорий Сокольников (Бриллиант), Борис Штейн, Яков Суриц, Марсель Розснберг, Михаил Кобецкий, Лев Хинчук, Константин Уманский… Еще того более: Яков Суриц с вызывающей демонстративностью был назначен послом в Берлине в 1934 году, когда там уже установилась нацистская власть, даже на первом этапе отнюдь не скрывавшая своего отношения к евреям[5].