Бедный поэт-капитан рад был отдать ей бинокль и, нервно одергивая китель, поспешил ко вверенной его попечению роте кадетов.

Несмотря на свои юные лета, Машенька давно уже знала за собой ту силу, которую не приобретешь никаким учением и не купишь ни за какие деньги, – силу женского очарования, того, что французы называют шармом, с которым надо девочке родиться, который или есть, или нет – как вода в кувшине: если ее там нет, ее оттуда не выльешь, сколько ни старайся. "Ох, Маруся, ох, шко да! – давно приметив лукавые ее повадки, говорила мама. – Натерпятся от тебя мужчины, ох, натерпятся!"

В сильный морской бинокль Машеньке была хорошо видна и сама Бизерта, и окружающие ее невысокие серо-зеленые горы, и яркое синее зеркало бухты-озера, и языки песчаных пляжей. Все было так картинно, так живописно, что даже не верилось, что это наяву, а не во сне. За спиной Машеньки кто-то сказал, что «Бизерта» по-финикийски означает "гавань, прибежище". Что ж, так и есть, вот оно, их прибежище…

А тем временем сторожевой катер уже вводил их линейный корабль в канал, соединяющий море с большим внутренним озером. Как они выяснили позже, канал этот сохранился еще со времен Пунических войн, со времен Карфагена. Их гигантский стальной корабль вошел в военную гавань Сиди-Абдаллах так тяжело, так мощно, что вдруг показалось – сейчас вытеснит он всю воду из этой гавани! Волна, которую погнала эта махина, даже сбила бакены… Чувство громадной мощи и силы огромного корабля, его стальная дрожь передались всем пассажирам и команде и наполнили их сердца невольной гордостью. А один из стоявших на пирсе французских морских офицеров сказал другому:

– Какое чудовище! Какая огромная сила! А ты посмотри, сколько орудийных башен! Если это беглецы, то кто же были их преследователи?! А наши газеты пишут, что красные – это толпа пьяных голодранцев. Еще отец говорил мне: "Запомни, Жюльен, все революции и войны делаются деньгами". Так что поверь: русская революция пахнет большими деньгами. Очень большими!

Корабль пришвартовывался.

Кадетский корпус был построен на палубе.

И, как только Машенька это увидела, она тут же кинулась и встала в строй на левом фланге, стала замыкающей, рядом с каким-то рыжим кадетиком.

– Это еще что такое? – увидев Машу, гаркнул офицер, производивший построение и уже было изготовившийся для доклада командиру корпуса.

Маша смело выступила на шаг вперед и громко выкрикнула:

– Кадет Севастопольского Морского корпуса Российского Императорского флота Мария Мерзловская!

Где-то неподалеку от нее среди кадетов кто-то прыснул, а подальше к правому флангу, среди гардемаринов, кто-то отчетливо произнес: "Кавалерист-девица"[21], – и радостный чистый юношеский смех, словно огонек по бикфордову шнуру, пробежал по всему строю. Но взрыва, увы, не последовало… Все вдруг увидели, как пополз вверх по грот-мачте ярко-желтый карантинный флаг… И этот знак, это событие вытеснило все другое и даже Машенькину выходку. Все понимали, что значит этот малярийно желтый флаг. Это значит – «нет» берегу, это все равно, что «арест при каюте».

Едва громкоголосые муэдзины успели пропеть над белым городом свой призыв к вечерней молитве, как почти в ту же минуту исчезла за горизонтом, канула где-то в стороне Сицилии узкая лиловая полоса последних отблесков солнца, и на белый город, и на синее зеркало бухты, и на далекие горы, и на все море, от края до края, опустилась ранняя южная ночь, их первая ночь в африканской Бизерте. А точнее сказать – и в Бизерте, и не в Бизерте, и не на суше, и не на море, и не в плену, и не на воле. Офицеры и матросы, гардемарины и кадеты, дамы и штатские господа, дети, бывшие на корабле, – все чувствовали себя довольно странно. Как будто бежали они, бежали к своему приюту, к своей новой жизни и вдруг со всего маху ткнулись лбом в мягкую, но неприступную стену.

Как только сгустилась тьма, пришли в движение французские сторожевые катера в бухте, стали сновать между российскими кораблями, стали высматривать, – вдруг кто из русских захочет незаметно спустить шлюпку и тайно высадиться на их берег?

На кораблях русской эскадры еще не было команды перейти на местное время, так что до отбоя оставался целый час. Люди слонялись по плохо освещенному линкору "Генерал Алексеев" без цели и без смысла, как потерянные. Даже гардемарины и кадеты вели себя тихо, без обычных шалостей и веселья, которые воцарялись среди них в этот час так называемого "личного времени". Даже малые дети, и те не капризничали, как будто сознавали, что взрослым сейчас не до них, что те слишком переживают свою внезапную обиду, свое незаслуженное, на их взгляд, заточение на тесном, переполненном корабле, притом не просто вблизи долгожданной земли, а когда до нее рукой подать.

Люди подавленно наблюдали за передвижениями французских катеров, за их бортовыми огоньками, за их ловкими маневрами по бухте, заставленной русскими кораблями. Большинство молчало, а если кто и переговаривался, то все об одном и том же.

– Молодцы французишки, конвоируют по всем правилам.

– Какое они имеют право удерживать нас на корабле?

– Право? Святая наивность. Наши права мы похоронили в России.

– Господа, вы несправедливы – карантин полагается.

– Да, но в специально построенных для этого бараках. На суше, а не на кораблях.

– Французы – народ прижимистый, просто решили сэкономить на строительстве отстойника.

– Господа, не волнуйтесь, три-четыре дня, и все образуется.

– Нет уж, батюшка, минимум двадцать один день!

– Не может этого быть! Мы что, чумные?

– Чумные не чумные, а так оно и будет. Попомните мои слова.

В паузах говорившим были отчетливо слышны стуки моторов на конвоирующих катерах и шум воды, опадающей за их кормой.

Как на грех еще и небо было беззвездное, беспросветно затянутое тучами.

– Дождь натягивает.

– Естественно. Сейчас у них время дождей.

– Да. Небо глухое. До Бога не докричишься.

– Спасибо, что тепло.

За долгие дни и ночи плавания от причала родного Севастополя люди попритерпелись к тесноте, попринюхались к запахам своей и чужой несвежей одежды, к запахам коровника, овчарни, птичника, конюшни, что плыли вместе с ними, как в Ноевом ковчеге. Словом, люди пообвыклись с лишениями и все им казалось – слава Богу! Лишь бы спастись, лишь бы добраться до новой жизни… А как только встал их плавучий дом на якорь, как увидели они не во сне, а наяву твердь земную, так сразу всем стало тошно и от тесноты, и от духоты в каютах, и от грязи, и от надоевших, оказывается, до жути, соседей по несчастью, которые прежде были терпимы, а тут вдруг стали почти отвратительны.