– Сможем, Александра Денисовна. Обязательно сможем. Так где, говорите, вы свои записочки припрятали?

– В моем доме, на чердаке. Я тебе объясню, как до тайника добраться. В нем блокнот, где я заметки делала. Имена свидетелей и того парня, факты, улики, мои домыслы. Сам увидишь, если не сгнило все за четверть века…

– А что с тем парнем, убийцей, стало?

– Да какой из него убийца, – махнула рукой баба Шура, – признали его невменяемым и отправили лечиться. Больше о нем я ничего и не слышала… Удачи тебе, Морозов!

– Спасибо.

Адрес девушки, угодившей в неподходящую компанию, Гера оставил. Локи решил поездку не откладывать, все равно в ближайшее время ничего интересного не предвидится, Лия вернется только вечером, следить за ней больше не надо, а наблюдать за интернатом не только бессмысленно, но и опасно, могут заметить. Не мешало бы, конечно, убраться в квартире, например, вернуть шкаф в первоначальное состояние или съездить куда-нибудь в торговый центр, прикупить нормальную одежду. Хорошо бы еще поесть нормально. Например, супчика, не жидкого, столовского, а домашнего борща, наваристого и душистого, чтобы в темно-красном свекольном море возвышался снежно-белый остров сметаны, чтобы на поверхности тарелки собирались маленькие золотистые капельки жира. А рядом, на другой тарелке – мясо, большой кусок мяса на тонкой косточке. А потом поспать бы, не два-три часа, а целый день. До вечера или до утра, в теплой квартире, а не на улице. Дома у него была своя кровать. Старая, продавленная, но своя, и сны на ней снились тоже свои, родные, домашние. А какие еще сны могут присниться, если под головой мягкая подушка, в которой уютно перемешались тонкие разноцветные перья. Белые, рыжие, черные… Белых было больше. Это Локи знал абсолютно точно, так как однажды в детстве не выдержал и распорол мягкий матерчатый бок. Тогда перья летали по всему дому. Мама не ругалась, просто заставила его собрать все, до единого перышка, а потом зашила подушку. Следующая мысль была логичной и неприятной: до чего он докатился, живет, как бомж, скоро и внешне на бомжа походить станет, или уже походит.

Эх, бросить бы все – и домой! На недельку. Что за эту недельку случится? Мир, уж как-нибудь, не рухнет, продержится, а он отдохнет. Мать обрадуется, начнет бестолково метаться по дому, не зная, за что сперва хвататься, то ли накормить его, то ли переодеть, то ли сбегать к дядьке Володе, чтоб он баню затопил. Накормит сына, а он, наконец, выспится. И сколько бы Локи ни спал на своей старой кровати – день, два, да хоть неделю, мама никому не даст потревожить его сон. А потом, вечером, он будет пить чай, сидя в кухне. Мать всегда любила пить чай именно в кухне, а не в гостиной, там стол накрывался только для гостей, а он не гость, он – свой, и потому будет сидеть в кухне, жаркой от выкрашенных в синий цвет батарей, укрытых синими же панелями, от работающего газа, на котором грузно посапывает новенький чайник со свистком, и от запахов, что согревают лучше всех костров. Мама начнет расспрашивать, как он жил, но, не получив ответа – а Локи никогда не рассказывал ей, чем он занимается, – сама переведет разговор на деревенские сплетни. Например, заговорит о том, как выросла и похорошела Лерка, дяди Володина дочка, совсем невеста, и умница, в техникуме учится, сама поступила, и красавица, и вежливая, не то что городские. Да и хозяйка хорошая… Локи живо представил, как мать, расхваливая Лерку, искоса поглядывает на него – слушает ли он, понимает ли намеки, а чуть позже и сама Лерка объявится. За солью забежит или за хлебом, или еще какую причину выдумает, а, возможно, и выдумывать не станет, зайдет просто так, в гости. Сядет тут же, в кухне, близко к нему, но так, чтобы приличия соблюсти, будет рассматривать его и стыдливо краснеть, когда мама, воодушевленная присутствием предполагаемой невесты, начнет расхваливать ее пуще прежнего. А потом мама вдруг вспомнит о каком-нибудь важном и неотложном деле и уйдет, чтобы «не мешать молодым». Авось сладится…

В груди болезненно защемило. Вероятно, матери эта Лера совершенно не нравилась, слишком она молодая, глуповатая, грубоватая и не очень хорошо воспитана. Она использует чересчур много косметики и говорит «куды покласть» или «навошта трэба», но, если Локи на ней женится, мама готова будет полюбить невестку всей душой просто за то, что он, взрослый обалдуй, останется дома, а не, отлежавшись, отоспавшись и отъевшись, вновь исчезнет на неопределенное время. Локи писал маме письма, регулярно, хотя и не слишком любил это занятие, и звонил. Орал в трубку, чтобы пробиться сквозь помехи, а потом долго ждал, пока ее позовут к телефону. Она будет спешить, очень спешить, но все равно, ждать придется минут десять. Еще минут десять они поговорят… может, и правда, вернуться? Насовсем? И Лию забрать, там их не найдут, никто, кроме Геры, не знает его настоящего имени.

Локи так решил в самом начале, чтобы хоть как-то защитить осколки своей семьи. Маме и так пришлось слишком много всего испытать, чтобы она смогла пережить еще один удар из прошлого. Именно поэтому Локи тщательно скрывал от нее, чем он занимается на самом деле, именно поэтому сейчас он поедет не домой, а по адресу, который оставил ему Гера. В конце концов, долги нужно отдавать, мама сама его учила. Его и брата.

В квартире пахло лекарствами. Intelligenti pauca.[5]Беда пришла недавно. Резкий неприятный запах еще не успел намертво въесться в модные шершавые обои нежного абрикосового цвета, в тяжелые коричневые портьеры и мебель темного дерева, пока что он захватил только воздух. Тягучий, застоявшийся, как вода в болоте, он легко согласился помочь запаху. Это неправильно, в доме должно пахнуть людьми, горячим обедом или ужином, или свежими яблоками, которые только-только принесли с рынка и еще даже помыть не успели. Духами, которые должны были мягко осесть на вечернем платье, пропитать его, но почему-то душистою волной развеялись по всей квартире. Мятной жевательной резинкой и мокрой собачьей шерстью. Возможно, чуть-чуть пылью, если долго не случалось времени на уборку. Чем угодно, но не валокордином. И еще, кажется, корвалолом. Если в доме воздух похож на болотные миазмы и пахнет лекарствами, значит, в дом пришла беда.

Юлиного отца звали Егором Вениаминовичем, и он действительно занимал немалый пост. Настолько немалый, что Локи узнал его, хотя видел лишь на не слишком удачных черно-белых фотографиях, которые с охотой печатали в местной прессе. На фотографиях Егор Вениаминович производил впечатление сильного, энергичного человека, а теперь он скорее походил на пациента, которому врач только что сообщил о его смертельной болезни. Беспомощные мясистые губы приобрели специфический синюшный оттенок, значит, сердце пошаливает, значит, болит, колотится, того и гляди, замрет, не выдержав той нагрузки, которую взвалили на него люди. Подбородок обвис, как брыли у старого мастиффа, в глазах – пустота и вселенская печаль. Только голос остался, наверное, от старых благополучных времен – тугой, будто звук церковного колокола, бас.

Появлению Локи Егор Вениаминович не удивился и не обрадовался. Отвечал на вопросы спокойно, обстоятельно, словно зачитывал доклад, а в самом конце сорвался, не выдержал: