Верка фыркнула и покрутила носом:

— Семья! Я тебе, к примеру как, приведу: завтра, вон, лицо у тебя изуродует или ногу оторвет, так будешь ты любому мужику рада — что лысому, что косому, что женатому, что холостому. Я ж говорю, что дура!

Злата поднялась и молча пошла прочь из сарая, а вслед ей несся веселый смех девушек. Она шла, вдыхая пряный аромат летней ночи, отчаянно трещали цикады, и ее уху странно было слышать этот треск после несмолкаемого грохота снарядов, после всего, что ей пришлось увидеть и испытать за последний месяц.

— Затишье, — отчетливо произнес за ее спиной чей-то голос, — когда еще услышим тишину?

Девушка резко обернулась и оказалась лицом к лицу с майором Царенко. Он стоял неподвижно, но взгляд его, казалось, прожигал насквозь. Вспомнив слова рыжей Верки, Злата смутилась, сделала шаг назад и вытянулась по стойке «смирно», пролепетав:

— Товарищ майор, я…

— Иди сюда, Волошина, — хрипло произнес он, неожиданно притянул ее к себе, а потом резким движением повалил на землю.

— Нет! — она сразу поняла, что ей не вырваться, слабо дернулась, но потом закрыла глаза и уже больше не сопротивлялась.

Потом, когда все уже было кончено, Царенко поднялся и какое-то время стоял неподвижно, пристально разглядывая беспомощно лежавшую и горько всхлипывавшую девушку с обнаженными бедрами, испачканными кровью.

— Прости, — глухо проговорил он, отведя наконец глаза в сторону…

— После наступления в районе Рославля нас мало осталось в живых, — сказал Царенко, — и наш батальон был сформирован заново — почти весь из новобранцев, которые не имели никакого боевого опыта. Конечно, с ними и политруки работали, и все такое, но ведь с новобранцем никогда неизвестно, как он себя в первом бою поведет — с непривычки не каждый мог достойно смерти в глаза посмотреть. Только я вам скажу, что ни Златушка, ни другие девчата, что у нас были, ни разу не дрогнули и страху не выказали, а это и другим бойцам силы придавало. Потому что стыд мужицкий сильнее страха — как это им перед хрупкими девочками свою слабость показать!

…Машу Дьячкову убило пулей, когда они со Златой вытаскивали раненого в живот бойца. Злата повернулась к завалившейся на бок подруге, но сразу же поняла, что той уже помощь не нужна. Наклонившись над стонавшим солдатом, она начала перевязывать ему рану, чтобы не истек кровью, пока дотащат до медсанбата. Парень дышал ровно, но внезапно икнул, дернулся и обмяк, закатив глаза. Злата пощупала пульс и махнула рукой санитару Феде Бобрику — не надо, мол. Оставив умершего солдата и Машу Дьячкову, она побежала дальше, туда, где шел бой, — там ее помощь нужна была живым.

Немецкий пулеметчик удобно окопался на возвышенности, и нашим, чтобы до него добраться, нужно было пересечь открытую местность. Злата знала, как страшно оставить спасительный окоп и бежать под огнем, повинуясь команде «Вперед!». По приказу Царенко перед боем бойцам разлили в мензурки по сто грамм спирту, но это не помогло — один из новобранцев, выскочив из окопа, неожиданно развернулся и бросился бежать обратно. И тут же за ним последовал второй, потом третий, потом еще несколько человек.

«Бегут! — в ужасе подумала Злата. — Наши бегут!»

— Вперед, мать твою! — в бешенстве выкрикнул Царенко и выстрелил в голову первому из бегущих. Тот упал, уткнувшись лицом в землю. Еще один выстрел уложил другого беглеца, остальные остановились. — Вперед! — пригнувшись к земле, командир бросился туда, где стрекотал немецкий пулемет, пробежал несколько шагов и швырнул гранату. Пулемет ненадолго заглох, но потом вновь «заговорил», однако этого короткого перерыва хватило для того, чтобы политрук Витя Веселов сумел подобраться ближе и кинуть вторую гранату. Шквальный огонь прекратился, через пять минут высота была взята. Перевязывая кровоточившее плечо командира, Злата плотно сжимала губы и упорно смотрела вниз, стараясь не встречаться с ним глазами.

Поздно ночью, когда бойцы, утомленные боем, крепко спали, Злату разбудил негромкий голос Царенко.

— Иди сюда, — тихо позвал он, а когда она подошла, увлек ее подальше — в сторону густорастущих деревьев — и там попытался прижать к себе.

— Нет, — она выставила перед собой локти, — больше ко мне не подходи. Никогда. Не хочу.

— Почему? — лицо его выразило искреннее недоумение.

— Не хочу, не могу, ты… ты — убийца! — не выдержав, она разрыдалась.

— Я… что?

— Почему? Почему ты застрелил их? Это же не немцы, это наши!

— Ах, вот ты о чем! — губы Царенко сжались в тонкую полосу, он выпустил девушку и голосом, дрожащим от ярости, произнес: — Жалеешь трусов?

— Они просто не выдержали, это был их первый бой. Возможно, в следующий раз…

— Война не ждет следующего раза, по законам военного времени дезертиров всегда расстреливали и будут расстреливать! Потому что, как только побежит один, за ним бросятся другие, и сражение будет проиграно. Боец может бежать только вперед и пусть знает, что если он повернет, то я собственноручно его пристрелю!

— Ты не имел право этого делать, есть трибунал.

— У трибунала в таких случаях один приговор — к расстрелу. Но я хоть матерей их пожалел — написал домой, что «пали смертью храбрых». У нас нет выхода, понимаешь? На нашей земле враги, в опасности наша Родина, и для ее спасения мы должны быть готовы пожертвовать всем. Чьи-то жизни — хотя бы наши с тобой жизни или жизни наших близких — все это сейчас не самое главное, ясно тебе или нет?

— Нет! — горячо возразила она. — Я хочу жить! Родина — это и я, и ты, и все те, кто сегодня был убит, и те, кого застрелил ты. Это и твои дети, и те дети, которые могли бы родиться, но уже никогда не родятся. Что останется от Родины, если никого из нас не будет?

— Я не ждал от тебя такого малодушия! — в голосе его послышался гнев. — Родина это наша земля, наша Москва и товарищ Сталин, который в нас верит! Немцам не удастся превратить нас в рабов, и пусть ценой наших жизней, но мы остановим фашистов и спасем Москву!..

— Для большинства из нас главным тогда было остановить врага на подступах к Москве, пусть даже ценой собственных жизней, — глухо произнес Царенко и дрогнувшим голосом добавил: — Шестого сентября наши войска освободили Ельню, однако от дома, где жили моя жена с дочками, ничего не осталось — все было разбомблено, сожжено дотла. Сообщение об их гибели нашло меня лишь спустя месяц, потому что западнее Вязьмы, куда нас перебросили, в конце сентября завязались тяжелые бои, а седьмого октября противнику удалось нас окружить, и мы в течение недели прорывались из окружения.

… Лес поредел, поэтому в последние два дня передвигались только в темноте, а днем по приказу Царенко окапывались среди деревьев — немецкие самолеты налетали чуть ли не каждые полчаса, и заметь они отряд, закидали бы снарядами за милую душу. Теперь же они лишь беспорядочно сбрасывали бомбы — для профилактики, как выразился политрук Веселов, — и улетали.