— Да? Почему? Это же противоестественно.

Я ушла, напевая про себя песенку Брассенса:

Нет, не любит народ честной

Тех, кто ходит другой тропой.

Двадцать третьего декабря, рано утром, меня ждал белый «мерседес» под темно-серым небом. Дорога была долгой, некрасивой и скучной, потому что Япония, помимо прочего, такая же страна, как и все остальные.

— Да, знаю, увижу, но все-таки, куда мы едем?

— Не обращай внимания на депрессивный пейзаж, поверь, ты не пожалеешь.

Какой путь проделан после «урррххх», подумала я. Надо разбить немало яиц, чтобы одолеть французский.

И вдруг — море.

— Японское море, — торжественно представил его Ринри.

— Мы знакомы. Я чуть в нем не утонула, когда была маленькая, в Тоттори.

— Но ведь ты жива, — сказал он, оправдывая свое драгоценное море.

Он поставил машину на стоянку в порту Ниигата.

— А сейчас мы сядем на катер и поплывем на Садо.

Я запрыгала от радости. Всю жизнь я мечтала увидеть этот остров, знаменитый своей красотой и дикостью. Ринри вытащил из багажника чемодан, огромный, как сундук. Море было ледяным, поездка по нему — нескончаемой.

— Это море с мужским характером, — сказал Ринри.

Я уже слышала такое от японцев, удивлялась, но ни разу не позволила себе ни вопросов, ни замечаний. С моим примитивным образным мышлением я постоянно высматривала клочья бороды на гребешках волн.

Кораблик высадил нас на острове, чья допотопная пристань резко контрастировала с Ниигатским портом. Автобус шестидесятых годов доставил нас в большой старинный отель, в получасе езды от пристани. Этот рёкан располагался в центре острова: море было слышно, но не видно. Вокруг только девственная или почти девственная природа.

Пошел снег. Я обрадовалась и предложила пойти погулять.

— Завтра, — сказал Ринри. — Сейчас четыре часа, дорога меня вымотала.

Он явно хотел насладиться комфортом гостиницы, и я его поняла. Роскошные, традиционно оформленные комнаты пахли свежими татами, к тому же там была огромная ванна в стиле дзэн, наполнявшаяся через бамбуковую трубку, откуда безостановочно лилась горячая вода. Чтобы вода не хлынула через край, в неполированном камне, из которого была сделана ванна, имелось отверстие, а над ним иероглиф, похожий на горящий стог сена и обозначавший «ничто».

— Метафизика! — воскликнула я.

Намылившись и, по обычаю, вымывшись сначала под краном, мы с Ринри забрались в эту невероятную ванну с намерением никогда из нее не вылезать.

— Кажется, здесь есть фуро еще лучше, в общих помещениях гостиницы.

— Вряд ли там лучше, чем здесь.

— Зря ты так думаешь. Там фуро в десять раз больше, наполняется множеством бамбуковых труб и находится под открытым небом.

Последний аргумент подействовал. Я потребовала, чтобы мы немедленно туда пошли. Никого там не было — к счастью, потому что, по обычаю, мужчины и женщины купаются вместе.

Лежать в горячей воде, когда на тебя падает снег! Я блаженствовала. Главное удовольствие в этой парилке — чувствовать, как ледяные кристаллики опускаются на лицо.

Через полчаса Ринри вышел из воды и облачился в юката.

— Как, ты уже все? — возмутилась я.

— Долго сидеть в фуро вредно для здоровья. Выходи.

— И не подумаю. Я побуду еще.

— Ну, как хочешь. Я пошел в номер. Не задерживайся.

Получив полную свободу действий, я легла на спину, чтобы всей кожей ощутить чудесное соприкосновение с ледяной стихией: это же восхитительно, когда тебя забрасывают шариками мороженого, при том что другая половина тела нежится в горячей воде, от которой идет пар.

Увы, мое одиночество было недолгим: пришел старый служитель и начал подметать вокруг фуро. Я тут же спряталась под воду и вспенила ее, болтая руками и ногами, чтобы создать подобие покрова.

Низкорослый и худой, как высохший кустарник, этот восьмидесятилетний старик, казалось, никогда не покидал острова. Он тщательно обметал метелкой из веток края фуро. Его безучастное лицо меня успокоило. Но когда он все вымел, то начал сначала. Не подозрительно ли, что он дождался ухода Ринри, чтобы явиться сюда?

Я заметила, что старик сметает снег, который ложится вокруг фуро. Но снег мог идти еще долго, кто его знает, мы не выходили из гостиницы. Я не решалась вылезти из воды, пока старик здесь: между мгновением, когда я выскочу, и следующим, когда надену кимоно, неизбежно будет несколько секунд, когда я окажусь перед ним совершенно голой.

Конечно, я не особенно рисковала. Мой дряхлый островитянин вместе со всей одеждой весил не больше сорока пяти кило, да и возраст делал его неопасным. Ситуация, однако, была неприятная. Руки и ноги у меня устали. Они уже работали кое-как и не могли гарантировать непрозрачность воды. Прадедушка, хоть и не подавал виду, вероятно, находил зрелище весьма интересным.

Я решила поставить его на место. Указав подбородком на метлу, я сухо крикнула:

— Иранай!

Что на доступном всем языке означает «Не нужно!».

Уборщик ответил, что не понимает по-английски. Это доказывало его коварство, и я перестала сомневаться в его развратных помыслах.

Но худшее было впереди: я почувствовала симптомы близкого обморока. Ринри был прав, нельзя так долго сидеть в этом горячем бульоне. Силы мои испарились, я даже не заметила как. Приближался момент, когда я потеряю сознание в фуро, и старик, якобы спасая меня, сможет сделать со мной все, что захочет. Я запаниковала.

Предобморочное состояние отвратительно. Внутри как будто снуют миллионы муравьев и выворачивают кишки наизнанку. К тому же слабость неописуемая. Амели, возьми себя в руки и вылезай, пока еще можешь, то есть сию минуту. Да, он увидит тебя голой, и пусть, иначе будет гораздо хуже.

Старый подметальщик увидел, как из воды вырвался белый смерч, метнулся к кимоно, закутался в него и понесся прочь. На автопилоте я добежала до нашей комнаты, ворвалась в дверь и на глазах у Ринри рухнула на футон. Помню, что, когда я наконец разрешила себе отключиться, я машинально взглянула на часы: было 18.46. И провалилась в бездонный колодец.

Я странствовала. Я видела киотский двор XVII века. Группы знатнейших людей обоего пола, в роскошных фиолетовых кимоно, рассыпались по окрестным холмам. Среди всех выделялась женщина с широкими рукавами придворной дамы, возможно, сама госпожа Мурасаки, которая, аккомпанируя себе на кото, пела что-то о красоте ночей в Нагасаки — наверно, ее прельстила глубина рифмы.

Эти развлечения растянулись на десятилетия. Я успела внедриться в японскую старину и занялась почетным ремеслом дегустаторши сакэ. Эту превосходную должность сомелье в старом Киото я покидать совершенно не собиралась, но внезапно была отозвана в 1989 год. Часы показывали 19.10. Как мне удалось столько всего пережить за двадцать четыре минуты?