Она мигнула одним из глаз, а каким, припомнить не могу, да и вряд ли это имеет отношение к моему повествованию, и я оказался на заднем сиденье мотоцикла.

Руки мои обнимали талию калики, лицо заблудилось в ее волосах, грудь прижималась к ее спине золотистого цвета, и это золото плавилось, вкрадчивыми потоками вливалось в меня, так что тело мое наполнялось этим живым металлом, и грудь раздвигалась, и набухали плечи, а мощные колени в металлических наколенниках сжимали круп коня, а мое мужское упиралось в попку прекрасной наездницы. Такими попками славились девицы в наших лесах и городищах. И за них отцы этих девиц получали от хазар и печенегов дары богатые. И рожали девицы хазарам и печенегам мальцов русых и диких и девчонок диких и русых. И с чем-то таким. И когда половцы откуда-то подоспели, то и им отказа не было. И варягам, и грекам. И мальцы и девчонки приобретали разные черты ото всех понемногу и дали начало нации, которую и стали называть русскими по варяжскому племени русь. И растворились в слове «русь» все племена, и роды, и народы, населявшие земли меж Венедским морем и Понтом Эвксинским.

И мчались мы с каликой перехожей по улицам Замудонск-Тверского городища, среди изб бревенчатых нетесаных, теремов беленых, рядов торговцев съестным припасом и другим товаром для каждодневной жизни, так и растянутой во времени. И среди этих рядов образовалась маленькая поляночка. А сбоку поляночки стояла изба не изба, терем не терем, лавка не лавка. Без окон, без дверей. И зачем стояла, ответа не давала. Стояла себе и стояла, как будто так и принято было у нее. Стоять себе без окон, без дверей, без всякой видимой причины для подобного поведения. Слетели мы с девицей с коня «Урал» и, держась за руки, встали перед избой не избой, теремом не теремом, лавкой не лавкой. Без окон, без дверей, без видимой причины для стояния. Встали перед глухой стеной. Прямо напротив сидевшего возле нее трехного пса.

– И что теперь покажет моя записная книжка? Куда теперь потащит она меня? В какие темные аллеи моего прошлого? Какую часть подкорки ковырнет, чтобы стало по-настоящему тошно, чтобы облокотиться о стенку ближайшего дома и выворачиваться желчью, пока не вспухнут жилы на висках и не затикают какие-то часики на одном из них?

И тут пришел ветер и вырвал листок из моей книжки, и я даже не успел рассмотреть, что на нем написано-нарисовано. И я побежал за ним по улицам моего города, а листок поднимался выше, и я вынужден был подпрыгивать, чтобы ухватить его, а потом и взлететь, чтобы схватить и мчаться за ним сквозь снег и ветер, и звезд ночной полет с тем, чтобы опуститься на парту в 9 «Д» классе 186-й средней школы в одна тысяча девятьсот пятьдесят пятом году…

Был день осенний, и листья с грустью опадали на жестяной наружный подоконник нашего класса. Шел дождь. Какая-то осень выдалась на редкость дождливая… Дождь днем и ночью, днем и ночью, милый, помни обо мне днем и ночью… Ну а раз есть милый, то была и милая. Рядом, вот тут вот, уже два месяца… С тех пор как страна советов с раздельного перешла на совместное обучение. Она рядышком была. Кристи ее звали. А фамилия… Да неважно, какая фамилия… Кто знает, где она сейчас, с кем она сейчас… И человеку, может быть, неприятно узнать, что его Кристи, да нет, товарищи, по будущим временам об этом и говорить даже смешно. Но будущие времена, мои милые, еще не наступили, а девочки школьного пребывания впадали в страшный гнев, если случайно прикоснуться к их груди. Они на секунду безусловно-рефлекторно закрывали глаза – и тут же по морде. А их будущие женихи допытывались, не со сколькими чуваками они барались, а сколько раз целовались. На будущий, пятьдесят шестой год одна из параллельного класса забеременела, ее сразу – из комсомола, а его еще – и из школы. И всех девочек поголовно погнали в женскую консультацию. Конечно, будущие поколения, поколения секса, наркотиков и рок-н-ролла, мне не поверят, но восемьдесят две ученицы десятых классов от «А» до «Д» оказались целками. Поэтому фамилию Кристи я называть не буду, потому что сразу после школы она выйдет замуж за мастера спорта по гимнастике, и незачем ему узнавать, хотя бы по прошествии лет, что его жена в каком-то году пятьдесят пятом целовалась с одноклассником Джемом Моррисоном. Так что обойдемся без фамилий.

И вот мы сидим с Кристи на парте. Рядом. Не то чтобы совсем, а так… И не то чтобы совсем по краям, а так… Что если слегка отодвинуть коленку, то можно и коснуться… Ну не то чтобы совсем… А если она отодвинет, то на секунду… И ох, жарааааа… И такая вот игра на протяжении шести уроков. А иногда, господа, случаются моменты, когда она увлечется какой-нибудь глупостью типа дифференциальных уравнений второго типа и не заметит, что у тебя вся нога уже как бы сроднилась с ее, и такая жарааааа… А потом она попросит у тебя карандащ, и рука об руку, и жараааа-жараааа-жарища… Во всем теле… И… Хорошо, что тогда джинсов не было… А то если к доске… У-у-у-у… То-то будет весело, то-то весело. И вот так оно и получилось.

– Моррисон, к доске!

И тут начинаешь понимать, что брюки школьной формы положения не спасают. Конечно, с одной стороны, гордость! Что ты, как член пионерской организации, всегда готов. А с другой – непонятно, зачем эту пионерскую гордость демонстрировать на уроке алгебры? Будучи комсомольцем. Положение двусмысленное. И я медлю по причине, что моей ноге хорошо в сидячем положении, и чегой-то я буду вставать, да и как встать, если твой, еще недавно тихий-мирный пенис превратился в наглый, рвущийся на волю фаллос. (Термины почерпнуты из украденной у деда книжки «Основы психоанализа».) Поэтому я медлил.

– Моррисон, вы оглохли? – услышал я голос издалека.

И Кристи его услышала.

– Джем, тебя к доске. Ты что, оглох?..

И тут же поняла, что я не оглох. Что моему вставанию из-за парты мешает некая причина. Но поняла, очевидно, не до конца, потому что подняла крышку парты, и тогда уже поняла до конца. (Здесь я мог бы двусмысленно пошутить, но не буду, потому что не смешно.) Кристи попыталась отдернуть ногу, но она не отдернулась, и на ее покрасневшем лице промелькнуло что-то похожее на радость.

– Тебя к доске, – почему-то шепотом, как будто вызов меня к доске был нашим общим секретом, сказала она.

– Я слышу! – во весь голос сказал… Нет, не я…

Это был мой собственный фаллос, сошедший с подсмотренного у деда сборника Обри Бердслея. На Фаллосе красовался костюм-тройка с тесноватыми брюками, по которым было ясно, что перед вами Фаллос во всей своей красоте и мощи. Убранство завершала белоснежная сорочка с пристежным воротничком и галстухом в крупный красный горох. Символ! Вальяжной походкой он проследовал к доске, но остановился у учительского стола и, облокотившись о него, наклонился к учительнице Элле Джейн Фитцгеральд и прошелестел:

– Что угодно, мадемуазель?

Старенькая Элла Джейн вздрогнула, подняла глаза и вскрикнула:

– Джей!

На сей раз вздрогнул я. Потому что Джеем звали моего деда, помощника присяжного поверенного, юрисконсульта Театра Корша, светского кобеля дореволюционной России, когда Замудонск-Столичный еще носил гордое название Москва.