зашла, мать дала мне ластик, и я стерла кошку. «Вот и хорошо», – сказала мать, потушила свет и вышла.

Я передвинула чашки так, чтобы тот, кто откроет шкаф, не заметил, что одной не хватает, чтобы от разбитой чашки не осталось пустоты, которая бросилась бы в глаза отцу, когда тот в субботу решит угоститься коньяком. На дороге никого не было. Я спустилась в прихожую, открыла дверь и встала на крыльце, зажмурилась и открыла глаза, как мать, и вошла в дом, как мать, положила материну сумку на стул, куда она обычно клала сумку, поднялась, как мать, по лестнице, погладила себя по голове, как гладила обычно мать, и почувствовала себя ею, матерью, мы слились воедино, я оглядела гостиную, материнским взглядом окинула шкаф, однако шкаф стоял на своем месте, и на полу никаких следов преступления тоже не было, я увидела в конце улицы мать, но шла она медленно, потому что вела за руку Рут. Я побежала к себе в комнату и нащупала под одеялом пакет. Был вторник, постельное белье до воскресенья никто менять не стал бы, я запихнула пакет между досками кровати и матрасом, плюхнулась на кровать и услышала, как захрустели осколки, несколько раз попрыгала, и мне почудилось, будто я слышу, как осколки превращаются в крошку, ночью я вытащу его и положу в ранец, на самое дно, а по пути в школу выброшу в мусорницу на автобусной остановке. Если мать, вопреки всему, сядет ко мне на кровать сегодня вечером, хоть она так обычно и не поступала, заметит ли она под матрасом пакет? Я разгладила покрывало, уселась на кровать, как мать, но ничего не заметила, хотя мать, наверное, как принцесса на горошине. Другого укромного местечка я не придумала, а тут и входная дверь открылась. Я положила ранец на кровать, достала из него учебник по норвежскому и уселась за письменный стол. Мать вела за руку Рут, поэтому по крыльцу они понимались медленно. Мать позвала меня, я ответила, что делаю уроки. Они прошли на кухню, выложили покупки, немного погодя я спустилась к ним и сказала, что хочу поехать на теннисный корт – посмотреть игру. Она спросила, как прошла контрольная по географии, поэтому я и вернулась домой пораньше, контрольная прошла замечательно, я закончила очень быстро, расположила все норвежские города от Кристансанда до Хаммерфеста в правильном порядке. «Хорошо!» – ответила я, и мать спросила, могу ли перечислить города от Кристиансанда до Хаммерфеста в правильном порядке, я перечислила, а Рут, разинув рот, сидела за столом, они были в восторге, так мне запомнилось, да, мозги у меня не набекрень, «Иди сюда», – сказала мать, я – ее особенная девочка, она заплела мне косу, ласково перебирая мне волосы – я унаследовала волосы от матери, пламя из Хамара.

В тот вечер, когда мать по обыкновению пришла пожелать мне доброй ночи, стоя на пороге, сказать: «Спокойной ночи, Юханна», – точно стихотворение без рифмы, а потом закрыть дверь, в тот день, прошедший под знаком чашки китайского фарфора, мать вошла в комнату, и я похолодела, она все обнаружила, и теперь ей придется рассказать обо всем отцу, который смотрит в гостиной телевизор. Мать остановилась возле моей кровати, ей было не по себе, мне хотелось, чтобы она побыстрей сказала это – так мне не придется слишком долго ждать, мать села на кровать, не зная, что сидит на недостающей чашке, превратившейся в порошок. Я вспомнила день, когда мы узнали о смерти дяди Хокона. Мать тогда присела ко мне на кровать и спросила, расстраиваюсь ли я, и я не знала, что мне ответить, я склонила голову и постаралась выглядеть печально. «Такова жизнь», – сказала мать, а потом ушла, я это хорошо запомнила, хотя тут и помнить особо нечего. В день, прошедший под знаком чашки из китайского фарфора, мать тоже зашла ко мне в комнату и тоже присела ко мне на кровать, и разбитая чашка не подала ни звука, но возможно, это оттого, что кровь у меня в ушах заледенела, дверь за спиной у матери оставалась открытой, и маленький светильник на комоде в прихожей по-прежнему горел, хотя обычно мать гасила его перед тем, как открыть дверь ко мне в комнату и сказать: «Спокойной ночи, Юханна», значит, сейчас она скажет, что тринадцатая чашка исчезла, мать села на осколки чашки и сказала – я помню каждое слово, хотя помнить тут особо нечего, – она сказала: «Сегодня, когда я шла домой, увидела большую желтую птицу». Я не понимала, чего она ждет от меня. Задумчиво глядя на меня, она сказала, что птица была крупнее волнистого попугайчика. Я по-прежнему молчала, мать тоже сидела тихо, мне показалось, что времени прошло много, затем она проговорила: «Ну ладно», встала и вышла.

В тот раз я не поняла смысла ее поступка. Мать не доверяла собственным впечатлениям, мать сомневалась в увиденном и не могла поделиться этим с отцом, потому что тот сказал бы, что у нее мозги набекрень. Расскажи мать отцу, что видела большую желтую птицу, – и отец назвал бы ее ненормальной. Ненормальной – аномальной, вот и рифма. Мать рассказала мне о птице в тот день, когда тринадцатая чашка разбилась.

Сейчас у матери в шкафу только одиннадцать китайских фарфоровых чашек, если, конечно, никто больше не разбивал их с тех пор, как я разбила тринадцатую. Возможно, мать то и дело разбивает китайские фарфоровые чашки, теперь они принадлежат только ей, я представляю, как она изо всех сил швыряет их об пол, зрелище радостное, мать ругается в церкви, мать избавляется от скелетов в шкафу, но на кого направлен ее гнев, на меня? Подмела мать «как следует», все осколки на месте, я надеваю очки с увеличительными стеклами, вооружаюсь пинцетом и склеиваю осколки, заклеиваю швы тонкими золотыми пластинками и нарекаю чашку Желтой птицей.

Погода в последующие дни стояла промозглая. Над фьордом висел туман, из которого торчали лишь корабельные трубы, туман поглощал все звуки, и с моря тоже. Я тосковала по небу, собиралась подняться на какую-нибудь вершину – посмотреть на него, но вместо этого поехала на улицу Арне Брюнс гате, припарковалась на обычном моем месте и дала себе пятнадцать минут. Этим субботним утром улица, как обычно, была сонной, серой, грустной, холодной, но чуть впереди, по правой стороне улицы, – это ведь машина моей сестры, или мне так кажется просто потому, что она красная? Дверь подъезда матери открылась, и на