Мсье Анатоль Рывчук отдает дань уважения столь блистательному ответу — он смеется уголками рта и отходит ровно через такой промежуток времени, чтобы никто не имел возможности посчитать его обиженным.

Юркие лакеи в касторовых фраках обносят гостей вином. Нушима поднимает свой бокал:

— Господин министр, мне хочется выпить за разум воина, который ценит мир превыше всего на земле.

— Прекрасный тост. Благодарю вас.

— Прекрасный тост пьют, — улыбается Нушима.

— У нас в армии запрещено употребление спиртных напитков, — отвечает Блюхер. — Я пью вместе с вами символически.

— Неужели министр так бессилен, что не может отменить приказ хотя бы на один вечер?

— Чтобы министр был воистину сильным, он не должен отменять своих приказов даже на один час.

Блюхер ставит нетронутую рюмку на краешек маленького столика черного дерева, откланивается и выходит — через час назначено экстренное заседание кабинета министров. Следом за ним уходят и другие руководители правительства республики. Остаются местные предприниматели, приглашенные артисты, младший состав дипкорпуса. Все бросаются к столам, быстро едят и помногу пьют, лакеи бегают с мертвыми улыбочками, замершими на лицах; уже кто-то затягивает песню, а два актера слезливо выясняют отношения возле стеклянной двери, ведущей в зимний сад.

А там гуляют господин Нушима и мсье Рывчук. Разговор дипломатов точен и скуп.

— Нет, мсье Рывчук, — говорит на великолепном французском языке консул Нушима, — поверьте, речь шла о понятиях абстрактных, не имеющих отношения к практике наших взаимоотношений. И потом, позвольте быть до конца искренним. Ленин не принимает вашего главного требования — оплатить долги прежнего правительства? Нет. Но переговоры вы ведете, и наше правительство понимает, отчего вы их ведете и чем они могут кончиться. Разве повторение вашего опыта — я беру самый крайний случай, об этом у нас никто не хочет и думать, — разве согласие на переговоры с красными, но при выдвижении ряда требований, не пойдет на пользу нашему общему делу?

— Я отвечаю вам искренностью на искренность, мой дорогой Нушима. Наш опыт переговоров с красными показывает или, во всяком случае, должен показать всем, кто хочет видеть, абсолютную бесполезность каких-либо контактов с ними. Стоит ли вам убеждать себя в этом, повторяя наш горький путь?

Блюхер идет по пустынным переулкам — автомобиль он отпустил; заседание будет сложное; надо собраться как следует. Длинно воют собаки. Ставни на всех окнах закрыты. Пробивающиеся лучики света лежат на земле причудливыми рисунками. Молодой месяц в черном небе похож на клоуна.

Возле угла Аргунской Блюхера хватает за рукав нищенка:

— Подай Христа ради, сынок!

Блюхер выворачивает карманы и протягивает старухе несколько монет.

— Спасибо тебе, господь тебя не забудет. Горе по тебе сохнет, ищет тебя, да я отмолю.

Старуха хочет поцеловать руку Блюхера, неловко наклоняется и падает.

— Ох, господи, — стонет старуха, — ноги-то не держат, старые они.

— Ну-ка, — говорит Василий Константинович, — давай, бабуся, опирайся на руку.

Он помогает нищенке подняться, чистит на ней жакетик.

— Да не надо, сынок, — шепчет старуха, — кто ж лохмотья чистит? Они грязные должны быть. Ой, — морщится старуха, — нога у меня вспухла.

— Где живешь, старая?

— Под небом.

— Так холодное же оно.

— Оно и холоднее — все равно пылает. Пожгли страну, пожгли.

— Кто?

— Красные, белые, зеленые. Люди пожгли. Вон кошечка у меня к забору привязана, видишь?

— Нет.

— А ты приглядись, она серенькая. Слабость у нее. Лежит и мурлычет. Хлебушком ее накормлю, с твоих пятачков-то, она и порадуется. Твари нежнее людей, они добро помнят.

— Сама откуда?

— С Поволжья.

— Одна осталась?

— С кошечкой осталась, сынок.

— А зима?

— Я помру к зиме, — деловито отвечает нищенка. — Холода подойдут, я сразу и преставлюсь, а то как вспомню, что еще зиму надо переходить, тоска у меня случается.

— Куда бы мне пристроить тебя?

— А некуда. Слабая я. Нынче сильных стреляют, а слабым и вовсе места нету. И не надо, сынок, ты не говори так, а то у меня вера шевелиться начнет, мне потом одной трудно станет, когда котеночек замяукает…

— Так здесь и спишь?

— Тут забор трухлявый, от него теплом ночью отдает. Ты иди, сынок, иди, спасибо тебе, господь тебе поможет, ты иди, а то люди проснутся, меня прогонят. Иди…

— Граждане министры, — говорит председательствующий, — я понимаю, что вопрос о переговорах с Японией серьезен, однако всем надлежит соблюдать номинальную сдержанность в дискуссии. Кто следующий? Прошу высказываться.

Сизый табачный дым висит в зале. Министры, заместители и товарищи министров, управляющие ведомствами — все сейчас здесь. Заседание продолжается уже пятый час. Дважды вопрос о переговорах с Японией ставился на голосование, дважды голоса разделялись поровну.

— Мы хотим выслушать мнение нашего коллеги гражданина Блюхера, — говорит народный социалист Шрейбер. — По-видимому, именно его мнение должно в конце концов определить позицию колеблющихся. Мы просим вас, гражданин Блюхер.

— Я подожду, — отвечает Блюхер. — Мне сейчас важней вас послушать.

— Позвольте? — говорит заместитель министра Проскуряков. Не дожидаясь тишины, он начинает: — Я считаю, что абсолютно правы те, которые в самой категорической форме выступают против переговоров с Токио. Вести революционную пропаганду, с одной стороны, и садиться за стол переговоров с тем, против кого пропагандируешь, с другой стороны, есть не что иное, как проституирование и беспринципность. Это я беру вопрос в общем, так сказать, государственном срезе.

— В партийном, — ядовито подмечает кто-то из меньшевиков, — это окажется более точным! «Нарсосы» превыше всего блюдут аспект партийный.

— Я не собираюсь ни с кем сводить счеты в момент, который по своей сложности и позорности близок к временам Бреста. Ребенок, который видит, как его отец, только что получивший плевок в лицо, вместо пощечины оскорбителю начинает снимать пылинки с его плечика, навсегда, отныне и присно, потеряет любовь к такому отцу и веру в него.

— Даже литература не была так категорична в подобного рода утверждениях, — замечает Блюхер.

— Политика — не арена для литературных упражнений дилетантствующих критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы имеем смелость вести за собой. Если нам важна идея, тогда мы можем поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы на всем земном шаре.