Скоро главный врач госпиталя отправил меня в команду выздоравливающих, куда я прибыл, получил отметку об этом в документах и… тут же сбежал на эсминец. Снова меня закачало на волне. А когда война окончилась, я обратился к командованию с просьбой перевести меня на Балтику — поближе к Ленинграду, где жила моя бабушка, единственный оставшийся в живых человек из всей моей родни. Просьбу мою уважили, и летом тысяча девятьсот сорок пятого года на попутной машине я уехал из Ваенги на мурманский вокзал.

Этот разговор начал я:

— А понимали тогда юнги, что Родина вправе потребовать от них больших жертв, может, даже и жизни?

— Хотя и были мальчишками, но отлично сознавали, на что идем. Именно к войне нас и готовили! Вообще-то, — призадумался Огурцов, — на флоте многое не так, как на земле. Существует особое флотское равенство перед смертью, непохожее на солдатское. Команда корабля, как правило, или вся побеждает, или вся погибает. Таким образом, на флоте как нигде уместен этот славный призыв: «Смерть или победа!»

— Простите за такой вопрос: а много юнг погибло?

— К чему извиняться? Вопрос не праздный. Война с фашизмом была очень жестокой, и если гибли подростки в партизанских отрядах, то почему судьба должна была щадить нас? Из юнг вышло немало подлинных героев. Вспомните хотя бы Сашу Ковалева, которому уже поставлен памятник. Я знал Сашу плохо: он учился на моториста не в Савватъеве, а в Кремле. Когда его торпедный катер в Варангер-фиорде пошел в атаку, осколок пробил радиатор мотора. Саша грудью закрыл пробоину, из которой бил горящий бензин. Это все равно что закрыть собой амбразуру дота. Саша погиб… Вот вам и мальчик! Саша был в Школе Юнг скромным и тихим, а когда понадобилось — проявился большой человек. Обычно у нас пишут: каждый на его месте поступил бы точно так же. Но в том-то и дело, что каждый так поступить бы не смог. Потому-то мы и называем героями тех, кто способен поступить так, как не способен поступить каждый из нас…

Огурцов задумался, а потом продолжал:

— Вообще-то мне чертовски повезло! Смолоду рядом со мной находились старшие товарищи. Это очень хорошо, когда рядом с юнцом есть зрелый человек. Такой человек попался мне на Соловках, а потом встретился и на эсминце. После войны я тоже отыскал себе друга в два раза старше себя. Сначала дружил с его сыном, моим одногодком. Мы с ним больше обормотничали. Но потом я понял, что отец интереснее и умнее сына… Было бы идеально, — сказал Огурцов, — если бы наше юношество соприкасалось не только с ровесниками, имело бы друзей, по возрасту годящихся в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от ненужных поступков.

Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще подтолкнет на какую-нибудь глупость, припахивающую протоколом… Ну, всего!

В пролете лестницы меня нагнал голос Огурцова.

— Советую вам, — крикнул он на прощание, — назвать третью часть «Истинный меридиан»!

— Какое странное название.

— Назовите именно так. По содержанию, читатель и сам поймет, что такое истинный меридиан.

— Вы думаете?

— Я знаю! — донеслось сверху, и дверь захлопнулась.

Так закончился третий разговор.

Великие шлюзы, ведущие в мир чудес, сразу раскрылись настежь…

Г. Мелвилл. «Моби Дик»

Соловки уже надели на себя теплую зимнюю шубу, день был ясный и чистый, казалось, ничем не примечательный, когда юнги собрались на митинг. Вся Школа, по ротам, по специальностям, выстроилась с соблюдением ранжира, и капитан первого ранга Аграмов закончил речь словами:

— …кто будет плохо учиться, тот приготовит себе незавидную судьбу. Флот в лишнем балласте не нуждается. А потому у вас не уроки, а боевая подготовка. Не экзамен, а — бой, который надо выиграть. Помните, — сказал он с ударением, — отличники боевой и политической подготовки получат право выбора любого флота страны и любого класса кораблей!

Шеренги юнг слабо дрогнули, возник шепоток:

— Ты слышал? Любой флот. Любой корабль.

Это была новость обнадеживающая и радостная, и юнги долго кричали «ура». После чего открылись классы.

Раз в месяц для юнг наступала сладкая жизнь — не в переносном, а в буквальном смысле. Юнги получали сахарный паек. Дня выдачи они ждали с таким же нетерпением, с каким штурман ждет в облачную погоду появления Полярной звезды. Сахар! Кажется, ерунда. А что может быть слаще? Недавно выйдя из детства, юнги оставались грешниками-сладкоежками, хотя в классе боцманов некоторые уже серьезно нуждались в услугах бритвы. Даже философ Коля Поскочин, познавший строгую диалектику вещей, и тот невыносимо страдал в конце каждого месяца.

— Как подумаю о варенье, так мне даже худо становится.

Сахар выдавался в канцелярской землянке роты. Там возле весов с гирями стояла бой-девка в матросской форме, про которую юнги знали одно — зовут ее Танькой. А еще знали то, что знать им было не положено: Росомаха безнадежно влюблен в эту Таньку, но после каждого свидания с нею возвращается злее черта! За неимением другой тары юнги принимали сахарный песок с весов прямо в бескозырки и бережно несли до дому. По дороге беседовали:

— Ох и стерва же эта Танька! Так обвешивает…

— Что делать, если женщины, как и мы, обожают сладкое.

— Ладно. Не судиться же нам с нею. Пускай по три ложки на стакан себе сыплет. Может, добрее к нашему старшине станет.

Сладкая жизнь продолжалась краткие мгновения. Иные по дороге до кубрика успевали слизать половину бескозырки. Сидя на лавках, юнги ели сахар ложками, как едят кашу.

Не проходило и часу, как отовсюду слышались стыдливые признания:

— Кажется, я свое кончаю. А ты?

— У меня немножко. Вытрясу бескозырку и оставлю чуток.

— Зачем оставишь?

— Завтра утром чаек себе подслащу.

Бережливость в этом вопросе строго осуждалась.

— Придумаешь же ты! Как будто чай и так нельзя выдуть.

Сомневающийся быстро соглашался с таким железным доводом.

— Это верно, — говорил он. — Чего тут тянуть?

К отбою бескозырки бывали уже чистыми. А на следующий день, если кто и сластил свой чай, то делал это робко с виноватой оглядкой по сторонам. Один только Финикин ухитрялся растянуть пайку на целый месяц. Мало того, этот премудрый карась для сбережения сахара сшил себе кисет, а не таскал его в бескозырке, как другие. Злые языки говорили, что Финикин даже спит с кисетом на груди. Он не стеснялся весь месяц подряд пить чай с сахаром.

— Я вель не украл — говорил он, глядя в глаза товарищам.

Джек Баранов не раз просил у него в шутку:

— Может, сыпанешь малость в мою кружку?