Я решил стать на пару-тройку дней слепым. У метро "Дюрок" и внутри целый вечер я изучал их повадки.

Если коротко, то слепые - это люди с палками, у которых хмурые брови и мечтательная улыбка. И, что самое важное, - я не видел ни одного с сигаретой.

Я всматривался в их лица.

Они были простые и загадочные, как у людей, которые всегда были самими собой. Слепота уберегла их от многих влияний. Они не видели наших хитрых обезьяньих лиц. Они никому не подражали.

Для белой палки нужно было особое разрешение.

Я воспользовался старой лыжной палкой Датчанина. Интересно, зачем он притащил ее в Париж?

Как только я вышел к метро "Пернети", меня сразу взялась опекать одна черная рассеянная девушка. Я улыбался с серьезным видом. Через две остановки у меня заболело лицо. Девушка выходила на "Инвалидах". Она вывела меня к эспланаде. Спасибо, сказал я, дальше я сам. Дико хотелось курить.

И тут в меня вселился Шут.

Я посмотрел направо. Налево. Машины не просто мчались. Они мелькали.

Я закрыл глаза и шагнул на трассу. Все стихло. Я не слышал визга тормозов.

В полной тишине, в полной внутренней тишине я пересекал дорогу с закрытыми глазами.

Только потом я услышал визг тормозов. Потом, уже когда сел на траву. Колени тряслись. Я поклялся больше никогда этого не делать.

С перепугу закурив, я представлял собой забавное зрелище. Слепой, валяющийся на траве с сигаретой и дымящий, как челябинский завод.

Если серьезные люди вдруг испытывают сострадание, от них не отвяжешься.

Я наблюдал за одним типом, и он не выдержал. Он завел меня в храм и подвел к доске с объявлениями.

Он даже написал под диктовку текст, который прикрепил к щиту. Это был полицейский из Тулузы, в отпуске. Я даже из уважения закрыл глаза. Когда, вертя головой, я решил смыться, он настоял, чтобы угостить меня кофе.

В церкви был автомат с отличным капуччино. Но флик был на каникулах. Он хотел в кафе.

Я никак от него не мог отделаться. Наконец я просто плюнул. В прямом смысле. На пол. На пол в американском храме. А потом я взял его под руку. И погладил по щеке. Я никогда не видел до того, как стал слепым, чтобы флик так быстро исчезал.

Меня трясло от смеха. Путь был свободен.

И на этом пути стояла стриженная под солдата пухленькая девушка. Веснушки у нее были даже на ушах. Она натянуто улыбалась, пытаясь сохранить английское высокомерие среди американских роллеров.

Это была Чарли. Она стала самой незаметной из всех на Территории.

Я чувствовал за нее ответственность.

Над леди Чарли жила ирландка Ник, которую я прозвал Медвежонок.

Это был тяжелый случай, и не только в смысле соседства.

Но это другая история.

Теперь у меня есть простыня.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Это кончилось в ту ночь, когда я избил отца. Эта ночь мне тогда показалась самой долгой из всех ночей. Это было такое печальное начало ночи, что я вдруг неожиданно для себя самого расплакался.

Солнце село. Лес вдалеке стал черным. Степь, вспыхнув, погасла.

Повеяло той августовской прохладой, в которой зарождалось тление.

Страшной была эта прохлада.

Дрогнув, зажглись фонари, люди в квартирах включили свет. Засветились телевизоры. Я стоял у окна, глядя в пустоту.

Мать стирала и что-то напевала. Я чувствовал невыразимую тоску. Одиночество и тоску.

Будто кто-то смотрел на меня с состраданием. С горечью.

Или это мои собственные глаза отражаются в стекле? Или это глаза пропавшего старика из дома напротив смотрят на меня?

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - И вот в эту самую ночь я бросился на него.

Он был пьян. Он вернулся очень пьяным, тяжело пьяным. Громко сказано.

Его просто принесли двое. Незнакомые, они были трезвые. Положили его на пол в прихожей и, откашлявшись, ушли.

Отец даже не дышал. Он лежал как больное животное. Мы его обходили с матерью. Она не хотела поднимать. Боялась, что проснется.

Я сел на пол рядом. Он действительно не дышал. Так с ним уже бывало.

Иногда он напивался, как будто падал на колени. Как будто сдавался.

В такие моменты в нем было смирение.

Я сидел и смотрел на его спящее лицо. Может быть, от этого он и проснулся.

Открыв глаза, он заговорил. Это был бред. Он принимал меня за деда.

А потом, опираясь на стены, он встал. Встал и, пошатываясь, пошел на мать.

Его глаза были закрыты. У него было такое лицо... Я понял, что он обречен.

Он уже умер.

И теперь огромный мертвец идет на мать. Я оттолкнул его, надеясь свалить.

Но это было не так просто. Он размахнулся и ударил воздух. А потом без замаха попал мне в ухо. Он умел это. Прослушав звон в ушах, я бросился на кухню. Мать закрылась в дальней комнате.

Я услышал ее страшный крик.

В кухонном столе моя рука нашарила нож. Я метнулся обратно.

Отец стоял ничего не соображая. Но тут он увидел нож. Это придало ему сил. Я споткнулся о тапочки и упал. Рухнул телефон. Стиральная машина, в которой мать хранила крупу, ударилась в стену.

Упав, я свалил отца.

Мы начали бороться.

Его лицо с закрытыми глазами было близко-близко. Я задыхался от перегара. Все это было как во сне. И только когда он прижался ко мне щекой и оцарапал своей щетиной, я проснулся.

Во мне было килограммов девяносто к тому времени.

Оказавшись наверху, я навалился всем своим жиром, всем телом, которое он так презирал, всем своим смехом, который его выводил из себя, всеми своими обидами, всем прошлым своим, всей своей жизнью я хотел его раздавить на этом полу.

Я обнял отца и сдавил. В тот момент я бы, наверное, мог задушить слона.

Это были такие крепкие объятия, что я услышал его хрип. Но я продолжал сжимать. Я не хотел, чтобы он встал. Я искал глазами нож. Он был совсем недалеко. Близко- близко. Рядом с телефонной книжкой.

- - - Сынок, - - - хрипел он, - - - сын - - -

Это взвинтило меня, как рев трибун: "Убей! Убей его! Смерть! Смерть!"

Еще чуть-чуть.

Я взвился и очнулся от нашатыря. Мать сидела на табурете. Отец уползал в комнату.

А я лежал в прихожей. Ножа не было.

- - - Сынок - - - сын, - - - сказала мать. По ее лицу текли слезы. Я положил голову на пол. Силы меня покидали.