– Хочешь сказать, что я осталась без гроша?

– Без гроша? Нет. У тебя по-прежнему достаточно денег, чтобы ни о чем не беспокоиться. Но я говорил с Фрэнком. У тебя не хватит средств, чтобы финансировать съемки. А вкладывать в тебя деньги сейчас никто не захочет.

Я на грани паники; нога нервно притопывает, пальцы лихорадочно сжимают подлокотники кресла.

– Значит, мне нужна работа.

При взгляде на Джорджа мне становится грустно. В его глазах я вижу всю историю наших отношений. Он стал моим агентом почти двадцать лет назад, когда я была самой мелкой сошкой в утреннем шоу. Нас сблизили амбиции. Он заключал все самые крупные контракты в моей карьере и помог заработать миллионы, большую часть которых я растранжирила, потратила на экстравагантные путешествия и подарки.

– Это будет нелегко. Ты теперь нечто вроде криптонита [11], Тал.

– Хочешь сказать, могу работать только на местном уровне?

– Я говорю, что тебе повезет, если ты найдешь работу на местном уровне.

– Не в первой десятке.

– Не думаю.

Жалость и сострадание в его взгляде лишают меня последних сил.

– Я работала с четырнадцати лет, Джордж. В старших классах школы я получила работу в местной газете, а в эфир вышла, когда мне еще не исполнилось двадцати двух. Я построила свою карьеру с нуля. Никто мне ничего не давал. – Мой голос срывается. – Я все отдала работе. Все. У меня нет семьи, нет мужа, детей. Только… работа.

– Полагаю, тебе следовало бы подумать об этом раньше, – говорит он, но ласковые нотки в его голосе ничуть не смягчают самих слов.

Джордж прав. Я хорошо знаю, что такое журналистика, и особенно телевизионная. С глаз долой – из сердца вон. Теперь я понимаю, что после моего поступка возвращение невозможно.

Почему же я не осознала этого в июне?

Да нет, я знала. Должна была знать, что так все и будет. Но выбрала Кейт.

– Найди мне работу, Джордж. Умоляю тебя. – Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, чего мне стоят эти слова. Я не привыкла просить. Никогда в жизни не просила ничего… кроме материнской любви. Но и это было бесполезной тратой времени.

Я быстро иду по сверкающим белым коридорам, стараясь ни с кем не встречаться взглядом; мои каблуки цокают по мраморному полу. На улице меня ослепляет яркое солнце. Пот выступает на лбу и пощипывает кожу.

Я найду решение. Обязательно. Конечно, это сильный удар, но я не привыкла сдаваться.

Я машу рукой своему водителю и снова сажусь в такси, радуясь полумраку и тишине в салоне машины. Голова пульсирует болью.

– Беверли-Хиллз, мэм?

Джонни и дети.

Мне хочется поехать к ним немедленно. Хочется вывалить свои беды на Джонни и услышать от него, что я была права.

Но я не могу. Стыд переполняет меня. Гордость не позволяет этого сделать.

Я надеваю темные очки.

– Аэропорт.

– Но…

– Аэропорт.

– Хорошо, мэм.

Я с трудом держу себя в руках, буквально считая секунды. Крепко зажмуриваюсь и повторяю про себя: «Все будет хорошо». Снова и снова.

Но впервые в жизни сама не могу в это поверить. Паника, страх, злость, чувство утраты – все это переполняет меня, выплескивается наружу. Во время обратного полета я дважды начинаю плакать, и мне приходится зажимать рукой рот, чтобы заглушить рыдания.

Из самолета я выхожу, словно зомби, пряча красные глаза за темными стеклами очков.

Я всегда гордилась своим профессионализмом, а о моей рабочей этике ходили легенды. Так я убеждала себя, стараясь казаться сильнее, чем на самом деле, – не такой хрупкой и тонкой, как прядь волос.

Зрителей своего шоу я убеждала, что каждый может получить от жизни все. Призывала обращаться за помощью, тратить время на себя, разобраться в своих желаниях, быть эгоистичным, быть самоотверженным.

Но на самом деле я понятия не имела, как этого добиться. У меня ничего не было, кроме карьеры. С Кейт и всеми Райанами этого казалось достаточно, но теперь в моей жизни образовалась пустота.

Подъезжая к дому, я дрожала. Самообладание окончательно покинуло меня.

Открыв дверь, я вошла в вестибюль.

Сердце громко стучит, воздуха не хватает. Люди смотрят на меня. Они знают, что я неудачница.

Кто-то дотрагивается до моей руки. Я так пугаюсь, что едва не падаю.

– Мисс Харт?

Это наш швейцар Стэнли.

– С вами все в порядке?

Я встряхиваю головой, надеясь, что в ней прояснится. Нужно попросить его поставить мою машину, но я чувствую себя… немного пьяной, и какой-то взвинченной. Мой смех, резкий и нервный, неприятен даже мне самой.

Стэнли хмурится.

– Мисс Харт? Вам дома не нужна помощь?

Дома.

Я смотрю на него. Сердце начинает биться так быстро, что мне становится плохо, я задыхаюсь.

Что со мной происходит?

Такое ощущение, что в грудь мне воткнули нож. Я вскрикиваю от боли.

Я протягиваю руки к Стэнли, хриплю: «Помогите», – спотыкаюсь обо что-то и падаю на бетонный пол.

– Мисс Харт?

Я открываю глаза и понимаю, что лежу на больничной койке.

Рядом со мной стоит мужчина в белом халате. Он высокий и какой-то несовременный – слишком длинные волосы. Резкие черты лица, орлиный нос. Кожа у него цвета кофе с молоком. Наверное, в его жилах течет гавайская кровь, а может, азиатская и афроамериканская. Трудно сказать. На запястьях у него татуировки – племенные.

– Я доктор Грант, – представляется он. – Вы в реанимации. Помните, что произошло?

Все я помню – амнезия была бы для меня благодеянием. Но мне не хочется обсуждать это, особенно с этим мужчиной, который смотрит на меня как на неполноценную.

– Помню, – отвечаю я.

– Это хорошо. – Он заглядывает в мою карточку. – Таллула.

Он понятия не имеет, кто я. Это меня расстраивает.

– Когда я могу выйти отсюда? Мое сердце уже в порядке. – Мне хочется домой, и я делаю вид, что у меня не было сердечного приступа. Тут я вспоминаю: мне сорок шесть лет. С чего это у меня может быть сердечный приступ?!

Доктор Грант надевает очки, смешные и старомодные.

– Послушайте, Таллула…

– Талли, пожалуйста. Только моя повредившаяся рассудком мать называла меня Таллулой.

– У вашей матери были психические отклонения? – Он смотрит на меня поверх очков.