Вывод прост, не имея возможностей спасти Россию в целом, буду спасать себя, любимого. Этот путь представляется мне более простым, а главное, можно обойтись без самопожертвования. Может, такой образ мышления и неправильный, но желания класть живот на алтарь я за собой чегой-то не наблюдаю. Некомфортно это и больно. Так что, пойдем по пути наименьшего сопротивления: как хотел Лопатин, доберемся до Одессы, с помощью его компаньонов разживемся деньгою, а после устроимся где-нибудь, где его (меня, нас?) никто не знает, и дело свое откроем. А году эдак в тринадцатом смоемся за границу. В ту же Аргентину, к примеру, там вроде бы никаких войн и потрясений на ближайшие полвека не ожидается. Решено, дожидаюсь абрека и с ним на пару отправляюсь в Батуми. Такой попутчик очень полезен. Вот только интересно, что он во мне нашел, что вызвался помочь? Ладно, не пропадем… но горя хватим.

Это я в полной мере понял, когда до меня дошло, что без документов мое путешествие в Одессу обещает обернуться еще одним приключением. Только не это! Не надо мне никаких приключений! Услышав о столь удручающей перспективе, мы оба (я и Лопатин) дружно взвыли, наперебой обещая не пить ничего крепче кофе, не связываться с темными личностями, не ругаться с Алевтиной, не читать запрещенной литературы… Только пусть все обойдется! Пусть хотя бы все снова станет так, как было до злосчастного падения… то есть – до падений.

Но что-то мне подсказывало – никакого «как прежде» уже не будет. И – не обойдется.

Август 1899 года. Горный маршрут сообщением Коджора – Батум

Утром следующего дня, еще до рассвета, маленький караван из двух людей и трех лошадей покинул приветливое подворье Гогечиладзе и выехал за пределы Коджора, начав свой путь к побережью.

Как и предсказывал Туташхиа, быстрой езды не получилось. Почти весь путь пролегал по горам и по горным долинам, густо заросшим труднопроходимыми буково-каштановыми лесами и такими же кустарниками. Не раз и не два товарищам приходилось пробираться по заболоченным руслам рек с ольховниками, перевитыми зарослями колючих лиан, где никогда до них, казалось, не ступала нога человека, а то, напротив, идти совсем рядом с полотном железной дороги, вдыхая паровозный дым с кислым запахом мазута, которым щедро делились пробегающие поезда.

Троцкий, непривычный к южной природе с ее зарослями рододендрона и тарантулами в палец величиной, большую часть пути раздраженно вертелся в седле и, проклиная бездорожье, возмущался, что видит вокруг лес, более привычный для какой-нибудь Африки или Бразилии, чем для Российской империи. Хотя, скорее всего, причина раздражения крылась не столько в окружающей флоре, сколько в уставшем от седла афедроне неумелого наездника.

Несколько раз им встречались небольшие группы людей – крестьян и ремесленников, стремящихся добраться до Батума в поисках лучшей жизни. Каждый раз Туташхиа, к неудовольствию Льва, делился с людьми съестными припасами. Заметив, что и в первый, и во второй раз Дато оставлял людям по десять рублей, молодой человек ревниво подумал, что, расставаясь с ним, абрек оделил его такой же суммой… и не говорит ли это о том, что для горца Троцкий значит не больше, чем первые встречные случайные попутчики? Назойливая мысль, возникая после каждой новой встречи, тревожила и упорно не желала покидать и без того измученный мозг.

И только вспомнив поведение абрека в последние дни, Лев, смирившись с его причудами – следствием личного кодекса чести разбойника и широты его натуры, – поставил на страхах жирный крест и больше подобной дурью не маялся. К тому же какой смысл переживать попусту, если все равно все деньги находились в распоряжении Туташхиа?

Ночевали, как правило, под открытым небом. И хотя перед отъездом из Коджора Лев взял у Самсона бурку, его собственные предчувствия на предмет сохранности собственной одежды понемногу сбывались – уже к середине пути пиджак сгодился бы разве только для не слишком привередливого пугала, потому что самый непритязательный бродяга мог посчитать такой подарок оскорблением. На каждом привале Туташхиа взял за привычку учить Льва стрельбе. И теперь, прежде чем лечь спать, Троцкому приходилось выстрелить несколько раз из винтовки и револьвера по мишени, а потом, под монотонное ворчание абрека, чистить оружие. Как бы там ни было, регулярные тренировки принесли хоть какую-то пользу: хорошим стрелком молодой человек стать не успел, но хотя бы уже уверенно держал оружие в руках.

Проехав примерно половину пути, приятели попали под проливной дождь. Однако незавидная доля промокнуть насквозь и устраиваться на ночлег на раскисшей земле их миновала: после пары часов путешествия под струями непрерывно моросящего дождя им попалась небольшая деревенька, названия которой товарищи так и не узнали. На счастье путешественников, в селенье находились аж два духана. Туташхиа, посчитав, что тамошние клопы все же менее вредны для здоровья, нежели ночевка под дождем и вероятная простуда, к вящей радости Троцкого, привел их отряд к стоящему на выезде из села трактиру. Ночь, проведенная на старом и пыльным ковре, в сравнении с ночевками под открытым небом показалась Льву просто сказочно-чудесной, и весь следующий день он предавался мечтаниям, желая, чтобы на пути им попалось еще какое-нибудь селенье.

Через неделю странствий, когда они взобрались на очередной, неведомо какой по счету, холм, Туташхиа придержал лошадь Троцкого за уздцы и показал рукой куда-то вниз:

– Село видишь? Это – Чадрах, а значит, до Батума верст тридцать осталось. Отсюда до города тракт проходит. Ехать теперь легче будет, глядишь, день-другой – и до Батума доберемся.

– Может, заедем?! – радостно встрепенулся Лев, разглядывая спичечные коробки домов, раскинувшихся у подножия холма. – В духан зайдем, горяченького поедим да переночуем по-людски? А?

Дато поглядел на начинающее темнеть небо, потом перевел взгляд на пыльную дорогу, что-то решил про себя и, кивнув Троцкому, направил коня в сторону деревни.

Как водится в поселках, расположенных вблизи крупных трактов, духан обосновался на въезде в селение. Фасад его массивного одноэтажного здания, срубленного из потемневших от времени стволов, украшали два широких квадратных окна, а над полукруглой аркой двери возвышалась вывеска с надписью по-грузински и по-русски, гласившей, впрочем, одно и то же: «Трактиръ». Оставив лошадей под присмотром слуги, товарищи прошли в дом.

За входной дверью располагался обширный зал, вмещавший около десятка больших столов из тесаных досок. Один из них, тот, что подле окна, занимала тихая компания из четырех мужчин, одетых скромно, но чисто, видимо, местных жителей, а вот за другим, тем, что у стойки духанщика, вольготно расположилась троица из служащих конно-полицейской уездной стражи: два стражника и урядник. По всему видать, сидели они давно и на славу. Винтовки валялись на свободной скамье, поверх них лежали три шашки в ножнах да столько же темно-зеленых фуражек с оранжевым кантом. Воротнички белых коломенковых гимнастерок расстегнуты, красные лица блестят и лоснятся, голоса разносятся громко и задиристо. На столе громоздились тарелки с остатками еды, пара кувшинов – то ли пустых, то ли с вином – и несколько высоких глиняных стаканов.