Она вздрагивает, морщится. Это уже чересчур.

– Черт. Прости, – говорит он.

Но она дергает его за рубашку и смотрит на него с такой решимостью в глазах, что он, тихонько рассмеявшись, целует ее опять – еле коснувшись.

Ему не хочется быть, как те парни, которые давят и давят, добиваясь все большего, потому что парень знает: каждое прикосновение ошеломляет ее. Но он просто умирает от желания узнать, какова ее кожа на вкус, каковы ее губы. Жадность поглощает его без остатка.

– Я хочу, чтобы ты осталась.

– А можно? – спрашивает она. – Джей не вернется на ночь?

– Думаю, нет.

Откинувшись, она ложится к нему на кровать, и он склоняется над ней, прочерчивает пальцем по горлу невидимую линию, потом между ключицами, прежде, чем расстегнуть три верхних пуговицы ее рубашки. Ни шрама на бледной коже. Ни стука сердца под его пальцами, но, кажется, что-то еще вибрирует под ее грудной клеткой.

Ее быстрые поцелуи тают, как сахар, у него на языке, и, будто порыв ветра, она перекатывает его на спину Он чувствует ее вес у себя на бедрах, ощущает выпуклости ее фигуры. Она теплая, но, в то же время – и нет. Самая сладкая пытка: тень прикосновения, вот оно есть, а вот его нет – еще прежде, чем он успел его ощутить.

Это как во сне. Все – только в воображении, никакого реального облегчения – а он хочет ее так сильно.

– Колин…

– Да?

– Сними рубашку.

Он глядит ей в глаза и, не видя ни тени сомнения, заводит руки за голову. Рубашка исчезает в миг. Ее руки, иллюзия ее веса, давят ему на грудь; дразнящее ощущение, от которого у него по коже бегут мурашки.

Но каждое ощущение проходит слишком быстро, и он лежит под ней, боясь прикоснуться, боясь, чтобы это не было для нее слишком.

Она шепчет, впечатывая слова ему в шею, в уши, в скулы. Мне нравится вкус твоей кожи. Ты пахнешь мылом, и травой, и океаном. Дразнящее прикосновение зубов – она тянет за кольцо в его губе; ее руки – повсюду.

Он больше не может сдержать собственные руки – они стягивают с ее плеч рубашку, прикасаются к животу, к груди, прослеживают, запоминая, каждый изгиб.

– Слишком сильно, – хрипло всхлипывает она на вдохе. Ему страшно, что она пытается не показать, что он сделал ей больно.

– Прости, прости, – бормочет он, запуская пальцы себе в волосы. Он закрывает глаза и тянет что есть сил, испытывая благодарность за это определенное, знакомое ощущение. Он не садился на велик уж несколько дней, не бегал, не делал ничего, и внезапно он чувствует себя медведем, который пытается нести в лапах хрусталь; мышцы, кажется, готовы взорваться от напряжения. Интересно, не это ли люди имеют в виду, когда говорят, что иметь что-то почти – гораздо хуже, чем не иметь совсем.

Ее ладонь скользит, пульсируя, по его щеке.

– Посмотри на меня.

Он взглядывает в глаза цвета крови, цвета ночи и неба. Темные оттенки синего и красного; крапинки индиго.

– Тебе нужно… Потрогать себя, если… – Она даже не моргнула ни разу. Ни одного стеснительного жеста, ни одной попытки изобразить скромность – волосы потеребить или прикрыть лицо руками, как на ее месте сделала бы другая. Она просто смотрит и ждет.

– Ты имеешь в виду… – Он чувствует, как брови у него ползут вверх. – Мне самому?

– Да. – А потом она улыбается. Это та самая, милая улыбка с ямочками, которая просто приканчивает его – одновременно уязвимая и требовательная. И ощущение абсурдности ситуации исчезает напрочь вместе с инстинктивной потребностью прикрыться.

Он делает то, что она попросила, резким движением стягивает вниз джинсы и прикрывает глаза, только когда она произносит его имя. Все быстро и знакомо, и волна жара прокатывается по коже, и он пытается перевести дыхание. Но это не то, что ему по-настоящему нужно. Она смотрит на него, не отводя горящих грозовых глаз. И, несмотря на то, что вид нее совершенно завороженный, ему ясно, что и для нее это – не то, что нужно по-настоящему.

Колин укутывает ее одеялом и укладывает рядом, повернувшись боком, ее спина – к его животу.

Ее тяжесть то кажется реальной, то вдруг почти исчезает, то давит, то отступает, как ветер, дующий в окно.

Они желают друг другу «спокойной ночи», раз, другой, не в силах отпустить друг друга. И тут он понимает, что она дышит. Короткие вдохи и выдохи, в том же ритме, что и у него, и этот ритм начинает его убаюкивать. Грустная радость болью отдается в груди. И, когда сон уже накрывает его с головой, он больше не может бороться со страхом, что, чем больше он будет нуждаться в ней, тем труднее будет для нее остаться.

Его веки наливаются тяжестью, мышцы расслабляются, и он чувствует, как проваливается в небытие.

Колину снится Люси; на ней платье в цветочек и белые сандалии, руки сложены на груди, а вокруг – море лилий.

Она

Пока он засыпает, она старается лежать совершенно неподвижно, вслушиваясь в ритм его дыхания. Колин уже несколько дней не садился на велосипед, не изматывал себя, как обычно. Колин, к которому Люси уже успела привыкнуть – постоянно в движении, полон кипучей, еле сдерживаемой энергии. Но сейчас, когда он почти заснул, то кажется странно спокойным. От этого ей как-то не по себе, хотя у него такие твердые и сильные руки, и спиной она чувствует прижавшуюся к ней широкую грудь.

Колин вздыхает, бормочет что-то, а потом его тело расслабляется, будто сдувшись, излучая расслабленность и усталость, и будто даже делается теплее. Ей так не хватает этой полной физической расслабленности, способности отпустить себя во сне.

Люси здесь уже два месяца. Шестьдесят пять закатов, и только сегодня она в первый раз ощущает, как ее затягивает темнота. Наверно, думается ей, для тех, кто любит спать, эта часть – самая любимая: уход в покой.

Расслабившись, она чувствует, будто опять вернулась на тропинку, но в этот раз – только мысленно, и все вокруг какое-то другое. Она под водой. С каждым выдохом с ее губ срываются пузырьки, и, поглядев вверх, она видит, как они превращаются в звезды в фиолетовых небесах. Водоросли становятся ветвями; они тянутся, стремясь прикоснуться к каждой крохотной искорке света. Перед ней расстилается все та же пыльная тропинка, но в темноте она странного темно-коричневого цвета. Кажется, земля покрыта не то илом, не то опавшей корой.

Тропинка не бесконечна, как это иногда бывает во сне. Она просто обрывается там, впереди, где нет ни поворота, ни подъема, – одно только мягкое, черное ничто. Пустота. В этом мире, где девушка-призрак может ходить и трогать других людей, и смеяться, чернота – это не что-то пугающее. Это просто другая сторона белого.

Она продолжает идти, а потом это, собственно, уже не ходьба – она просто движется. Поворачивает налево, потом направо, и опять налево, и вот она опять на своей тропинке, в ожидании. Краешком сознания она еще раз ощущает изгиб тела, спину, прижатую к Колину, а потом отпускает себя в черноту.