* * *

Сдавленный полусвет висел над головой легким покрывалом, похожим на невесомые летние облака. В избе стоял густой аромат ладана и теплого хлеба, который смешивался с запахом недавно выделанных звериных шкур. Скользнул рукой вниз, чтобы подняться, нащупав под собой твердую основу, но ослабшие пальцы застряли в густых завитках руна. Савва открыл глаза: над лавкой начерченные углем кресты и монограммы Спасителя, а между ними плывущее лицо старца.

Заметив, что послушник очнулся и открыл глаза, Трифон радостно вскрикнул:

— Слава Тебе, Боже! Вернулся!

Пересохшее горло противно зудело и ныло, Савва попытался спросить, сколько он пролежал дней, но вместо слов раздалось тяжелое мычание, переходящее в хрип.

— Сейчас, потерпи, — приподнимая послушника за плечи, Трифон осторожно поднес ковш, —пей, ключевая водица.

Савва жадно сделал пару больших глотков, больше не позволил Трифон:

— Вода для тебя, как для грешника молитва: без нее погибнешь, а дать в избытке — захлебнешься до смерти.

Вода… какое наслаждение несет она жаждущему, каким восторгом наполняет существо, впитывающее в себя каждую живительную каплю, сравнимое разве что с пришедшим после удушья вздохом… Савва облизнул растрескавшиеся губы:

— Сколько прошло дней?

— Три дня, — старец положил земной поклон. — Чудом ты спасся, а потом почти из мертвых воскрес! Воочию чудо зрю!

Старец загадочно посмотрел на послушника, и вытащил из своей сумки замазанные кровью листы.

— Узнаешь?

Савва протянул руку и коснулся переписанного старцем откровения Иоанна Богослова, которое он выпросил почитать еще до приезда в Орел.

— Кабы не святое слово, зарезал бы тебя злодей насмерть. В бумаге застряло вражье лезвие, увязла в писании смерть. Сие чудо первое. А мне, грешному, знамение, чтобы не обличать тебя, за желание вернуться в мир. Раз Господь тебя хранит, значит на то Его святая воля.

Трифон вновь поднес ковш к губам, позволяя на этот раз сделать на глоток больше.

— Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую даст Спаситель, тот не будет жаждать вовек; ибо вода, которую дает Он, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.

Трифон отломил от краюхи маленький кусочек и протиснул его послушнику в рот:

— Вот хлебушко, вкушай во славу Божию, полегчает. А список откровения, кровью скрепленный, теперь по праву твой.

— Второе чудо… — сдавленно прохрипел Савва. — О нем сказывай.

Старец заботливо вытер лицо Снегова большим белым платом:

— Нож лютым зелием мазан, даже от малой царапины неминуема погибель. А ты вот живой.

Савва собрался с силами и, подтягивая под себя локти, приподнялся:

— Что пустосвятец? Схвачен?

— Убег. Как ветром сдуло. Никто и следу найти не может. Только сказывают, что не тать это был, и не шаталец убогий, а соглядатай, присланный из-за Камня.

* * *

Воскресный день подходил к концу, и жители городка спешили, кто как мог, насладиться уходящей Масленицей: богатые выносили на улицу остатки пирогов, да сырных оладий, выставляли ведра пенистой овсянки, а те, кто победнее, успевали наесться и напиться всласть. Затем, испрашивая друг у друга прощения, люди кланялись в пояс и целовались. Так вереница лобызающихся и молящихся о добре-здоровье хлебосольных хозяев двигалась от двора к двору и, обрастая новыми прощенными, превращалась в могучее шествие, подобное Крестному ходу.

К концу дня на узких улочках Орла-городка было уже не протолкнуться, а толпа все прибывала: кто возвратился из деревень и острожков от родичей, кто смог к вечеру отойти после субботнего взятия снежного городка, а кто едва оклемался от одолевшего похмелья. И вот пестрая орава уже не движется, в ожидании застыв на церковной площади. С первыми ударами в колокол толпа оживилась и дрогнула, колыхнувшись подобно набежавшей волне: каждый спешил отдать поклон, считая, что если успеет поклониться первым, то испросит прощения грехов.

Снегов плохо стоял на ногах, но упросил-таки одурелого Васильку сходить вместе с ним на проводы Масленицы, потешиться зрелищем, да очиститься вместе со всем миром. Савва любил видеть, как в момент общего покаяния меняются человеческие лица, что даже самые суровые и корыстолюбивые глаза наполняются дивным светом появляющихся на небе звезд.

Вот бабы затянули «Прощай, Масленица», а мужики, озорно и рьяно принялись выкрикивать: «Палить блиноедку! Жечь толстозадую!» Внезапно, словно из-под земли показалось соломенное чучело, горделиво восседающее на козле, украшенном пестрыми лентами, да увешенного шумелками с шаркунцами. Козел вез Масленицу не своей волей — с обоих сторон дюжие детины напирали ему в шею березовыми черенями.

— Ишь, чертова образина, упирается, не идет, — ахала толстая баба в заношенном шушуне. — Все бы ему, нечистому, барахвоститься да шуликать.

— Ничаго, — подбодрил ее плюгавенький мужичок, — запалят огнем, вмиг отшуликает!

Толпа радостно загудела, загорланила песни и, подгоняя козла хворостинами, двинулась из городка прочь, направившись к яру.

— Масленица-обманщица,

Обманула, провела,

За околицу завела!

Дала редьки хвост,

На Великий пост!

Сама села на козла

Втихомолку удрала!

Воротись, воротись,

На костре вознесись!

Толпа остановилась на высоком берегу, куда проворные ребятишки загодя натаскали вдоволь поленьев, сучьев, соломы да сена.

— Прощай, Масленица! — пронеслось над толпою. Мужики привязали козла к вкопанному столбу, быстро обложили его дровами. Ожидающий смерти козел уже ничему не противился, безучастно наблюдая за происходящим, неспешно выщипывал и жевал прижатую поленьями траву.

«Запаляй да подпаливай!» — пронеслось над рекою, но вместо масленичного кострового из толпы выскочил Василько с обнаженною саблею. Одуревшим взглядом посмотрел на соломенное чучело и с диким воплем принялся пластать ее от плеча.

— Ой, ма! — заголосили женщины. Мужики было двинулись урезонить казака, но Василька оглядел их безумным взглядом и задиристо выпалил:

— Не казачье дело горшки лепить, казачье дело горшки колотить!

Затем посмотрел на жалобно блеющего козла, и одним ударом снес ему голову. В этот момент костровой исхитрился толкнуть казака в спину и он, теряя в снегу саблю и шапку, под всеобщий хохот покатился с горы вниз, к прорубленной еще в Крещение иордани. Костровой живо разжег огонь, и принялся закидывать в него разбросанные куски чучела.

— Никак к Григорию Аникиевичу пожаловал? — спросил расчищавший снег дворник входящего на строгановский двор Карего. — Так ты не в хоромы ходь, а сразу в баню. Он тама из себя скверну гоняет.