Стёпка ухмыльнулся, хлопнул учебник алгебры на стол и уселся за пустую парту. Когда прошло несколько уроков, он понял, что учительница Людмила Алексеевна ведёт в школе все предметы сама. Понял он ещё и то, что ему повезло: в Дальнем собралось восемь его ровесников, и их хотя бы более-менее учат. Ребят из трёх младших классов обучали вообще скопом, всех вместе. Старшеклассников в Дальнем не водилось. «Вымерли, как мамонты», — думал Стёпка, скучая под монотонный голос Людмилы Алексеевны. Он ловил недоброжелательные взгляды местных ребят и каждый раз с независимым и брезгливым видом не замечал этого. По сравнению с московской школой здешняя школьная программа отстала, и всё, о чём талдычила Людмила Алексеевна, Стёпка давным-давно знал — выучил и забыл. Его раздражало то, что приходится вспоминать это давно пройденное.

Стёпка с трудом дождался конца уроков. Скучная избушка метеоролога теперь казалась ему райским уголком. Но едва он вышел из школы, несколько пар цепких рук схватили его сзади и, не давая опомниться, ткнули головой в сугроб, потом подняли и снова припечатали его лицом в колючий снег с осколками льдинок, сильно оцарапавших щёки. Потом, оставив Стёпку в таком положении, недоброжелатели пнули его по заду. Сквозь забившийся в уши снег он различил:

— Серёжку нацепил! Москвич недоделанный! Ещё корёжит из себя. Будешь выпендриваться, не просто в снег, под лёд тебя засунем.

Пока Стёпка выползал из сугроба, новые одноклассники не торопясь ушли, и в предвечерних сумерках Стёпка увидел лишь их спины. Отёр кровь со щёк и с мрачным лицом пошёл домой. Он скрипел зубами, но расплакался, только когда оказался в комнате перед удивлённым отцом.

— Что это с тобой? — отец за подбородок приподнял Стёпкину голову, разглядывая царапины. — Подрался, что ли?

— Твои любимые провинциалы меня побили. А тебе, конечно, всё равно?!

Отцовское спокойствие разозлило. Руки сами сжались в кулаки.

— За что били? — отец снял со Стёпки шапку и куртку. — Небось, сам задирался? Что молчишь?

— Что говорить? Будто не понимаешь. Москвичи им не угодили. Серёжка моя поперёк горла. Им надо, чтобы все были серые, однотипные, на одно лицо. Такие, как они сами, в этих дрянных свитерах и валенках.

Отец легонько, кончиками пальцев мазнул Стёпку по щеке, обозначив пощёчину.

— Кончай ерунду молоть! Умойся, царапины смажь йодом и садись обедать.

— Не хочу, — сын понуро зашёл за перегородку и уселся на табурету окна.

— Сейчас не поешь, до ужина ничего не получишь, — спокойно заметил отец.

Стёпка, скорчив траурную рожу, пошёл обратно и плюхнулся за стол.

— С грязными руками обед не получишь, — отец тем не менее накрывал на стол.

Только две секунды Стёпка смог продержать руки под ледяной струёй воды из железного рукомойника, что висел в коридоре. Когда Стёпка вернулся в комнату, на столе стоял пузырёк с йодом. Мальчик обречённо подставил лицо для обработки.

Макароны с тушёнкой в алюминиевой миске наводили на него тоску.

— Здесь и посуды человеческой нет, — он не доел и с досадой бросил ложку в тарелку.

— Садись за уроки.

— Ты как будто запрограммирован, — Стёпка не торопился браться за учебники, подпёр ладонями подбородок и приготовился хотя бы словесно ответить на обидную оплеуху и отношение как к маленькому и неразумному. — Пришёл из школы, помыл руки, пообедал, сделал уроки. По расписанию погулял полтора часа, поужинал и баиньки. А завтра всё тоже, всё так же. И так каждый день. Ты думаешь, что расписание может скрасить здешнюю чудовищную скукотищу и убогость жизни? Тебе не кажется, что после нескольких дней такой упорядоченной жизни захочется головой в прорубь? Хорошо, что в этом убогом Дальнем хватает прорубей. На всех хватит.

Отец долгим тяжёлым взглядом посмотрел на Стёпку, молча собрал посуду со стола, расстелил перед Стёпкой газету и, принеся из-за перегородки учебники, положил их на газету.

— Не умничай. Тебе давно пора жить по расписанию. Это упорядочит твои бессистемные мысли. Да и серёжку я бы на твоём месте снял. А то народ здесь, дисциплинированный расписанием и грубой, не московской жизнью, поколотит тебя нешуточно. Маканием в колючий снег дело не ограничится.

Стёпка покраснел оттого, что отец, оказывается, прекрасно понял, откуда могли взяться мелкие царапины на лице у сына.

* * *

«Воронеж — Москва — Дальний…» В этой надписи Стёпка уже не находил ничего забавного. Она навевала чувство тоскливой безнадёжности. Почему не «Дальний — Москва»? Этот Дальний — край света. Те, кто сюда попал, никогда не уедут отсюда.

Утром Стёпка, ещё лёжа под одеялом, глянул в окно. За обмороженными стёклами клубилась темнота и морозный туман. Беспросветный, предвьюжный. Отец вошёл с улицы весь заснеженный и тут же, спохватившись, вышел в коридор отряхиваться.

— Пурга будет, — он вернулся в комнату и грел руки у открытой дверцы топившейся печи.

— Почему «будет»? А что же это за окном? Дождь? Солнце? Ты ведь весь в снегу, — Стёпка сидел на кровати, завернувшись в одеяло и поджимая ноги в шерстяных носках.

— Просто ты пурги настоящей не видел, — отец пошуршал бумагами на столе, что-то приписал в таблицу. — Судя по всему, раньше трёх часов она серьёзно не разыграется, но после уроков из школы не выходи. Я за тобой зайду.

— Я уже вырос из того возраста, когда меня надо встречать, — Стёпка, морщась, ступил на ледяные доски пола.

— При чём здесь твой возраст? — нахмурился отец. — В пургу взрослый заблудиться может. Или ты хочешь, чтобы твоё окоченевшее тело нашли через несколько суток в сугробе в двух метрах от крыльца школы?

— Это у вас тут такой чёрный юмор? — мрачно усмехнулся Стёпка.

— В общем, после уроков из школы ни ногой, — сердито велел отец.

— Так, может, мне и вовсе не ходить? — он поджал ноги и поёжился.

— Поторапливайся, а то опоздаешь.

Стёпка вышел из дома и тут же увидел утренние звёзды, хлопнувшись о ступеньки и расшибив локоть. Звёзды выскочили и из глаз от боли и обиды. Всё здесь не так, как надо. Даже ловкость Стёпки, лихого скейтбордиста, растворилась в здешней белизне и морозности.

Снег косо и колюче сыпался с неба, изредка завихряясь, вкручиваясь в ветряные водовороты. Стёпка прошёл полпути, наклоняясь вперёд, ложась на ветер всем телом. Вдруг он остановился, прислонился к бревенчатой стене чьего-то дома. Брёвна сруба были, словно манной кашей, заляпаны снегом.

Бесконечная ночь и снег. Стёпка вдруг сильно устал. А снег вдруг перестал быть снегом, а превратился в тополиный пух, которым в начале лета всегда был заполнен каждый закуток дворика. Пух висел в металлических, рыжих от ржавчины ячейках сетки, огораживающей маленькое хоккейно-футбольное поле — «коробочку» с деревянными бортиками. Проломы в этих бортах все знакомы до щепочки памятью заноз в ладонях. Горьковатый запах цветущего тополя и аромат ландышей в глухом уголке двора. Поскрипывание скейтборда под ногами, стук доски об асфальт, когда она вылетает из-под ног во время трюка. А потом горящие от жара в защитных перчатках ладони сунуть под прохладную струю воды, бьющую в белую фарфоровую раковину. Губами затем ловить эту струю и пить, пить, хоть и будут ругать, чтобы не пил из-под крана.