О дальнейших занятиях ни она, ни я не заговорили.

Она не сказала, что произведение, которое мы сыграем, будет последним, исполненным вместе, но я понимала, что мы обе думаем об этом.

Не колеблясь, я выбрала припасенную с собой 5-ю Английскую сюиту ми минор с простой и пронзительной музыкой сарабанда. Эта удивительно простая и глубоко трогающая музыка показывает непривычное лицо Баха – нежное лицо.

Слегка склонившись друг к другу, Мадам и я сидели вдвоем за клавишами и играли ее в четыре руки, а по моей щеке катилась слеза.

ПОСЛЕ ТОГО как я закончила Академию в 1951 году, мне нелегко было найти работу, ведь в Чехословакии царили безработица и – все еще – послевоенный шок. Когда товарищи по учебе сказали мне, что новое государственное агентство «Прагоконцерт» проводит в Рудольфинуме конкурс на вакансию пианиста, я немедленно записалась. Подразумевалось, что пианист будет ездить по стране с певцом, скрипачом и виолончелистом, чтобы «нести музыку в массы».

Агентство учредили в 1948 году для организации культурных, музыкальных и художественных мероприятий в городах и деревнях, многие из которых пришли в запустение и лишились связей с внешним миром в годы нацистской оккупации и послевоенного периода, когда изгоняли всех остававшихся там немецких граждан. «Прагоконцерт» создали в подражание аналогичному учреждению в Советском Союзе, и, как и там, чешская организация нанимала целые труппы клоунов и акробатов для представлений, дававшихся совместно с популярными исполнителями песен и классическими музыкантами вроде меня.

Я мечтала о несколько ином начале музыкальной карьеры, нежели разъезды в старом автобусе и выступления в прокуренных пивных и на разбомбленных наполовину фабриках. Но работа по такому контракту означала по меньшей мере постоянные гонорары и более пристойную жизнь в будущем, на которую мы с Виктором откладывали сбережения.

На прослушивании требовалось исполнить одно классическое и одно современное произведение, поэтому я приготовилась сыграть 3-ю сонату Прокофьева и 110-й опус Бетховена. Не слишком переживая за исход, я села за фортепьяно, скрытая от жюри занавесом, и заиграла. Такого опыта с занавесом у меня еще не было, и признаюсь, что мне скорее понравилось. Я не знала, кто судьи. Занавес не столько предназначался для того, чтобы скрывать музыкантов, сколько для того, чтобы скрывать членов жюри. Но и они не знали, кто исполнитель.

К своему удивлению, я получила письмо, в котором меня уведомляли, что я выиграла фортепьянный конкурс «Прагоконцерта». Я мало понимала, что это значит. Начать работать пришлось почти сразу, и я пробыла в деле четыре года. Моими товарищами-«победителями» были сопрано Людмила Дворжакова, виолончелист Йозеф «Пепик» Хухро и скрипач Вацлав Снитил, все отчаянно нуждавшиеся в деньгах. Вместе мы составляли так называемое «Шоу Пражского варьете». Я многократно размышляла после победы в конкурсе, стоило ли мне на самом деле в это ввязываться, особенно когда сидела в холодной комнате за сценой или в мрачном гостиничном номере, поджидая своего выхода и не зная, что с нами дальше будет. График был мучительным, размещение – кошмарным, а работа – неблагодарной. Нам всем часто казалось, что у нас нет никакого будущего.

В программе перед нами выступали то силач, поднимавший тяжести, то сверхгибкий гимнаст, то клоун по прозвищу Дядя Едличка, то женщина с дрессированными щенками. За происходящим наблюдал распорядитель, а рабочие или шахтеры, только что поднявшиеся из забоя, сидели с напряженными лицами, в сигаретном дыму тупо созерцая наши усилия. Каждый день мы спрашивали себя, чего распорядитель захочет от нас на этот раз.

Иногда я вместе с другими музыкантами исполняла Дворжака или Баха, а иногда выступала одна. Также я должна была аккомпанировать сопрано, певшей популярные песни. Всякий раз, когда я играла сольно, наш администратор вызывал меня на сцену – обычно эстраду, привезенную нашим автобусом, – и говорил равнодушной публике: «А теперь Зузанка что-нибудь вам сыграет!»

Редко хоть кто-нибудь аплодировал, я садилась за инструмент, а распорядитель спрашивал: «Ты знаешь ноты, Зузана? Сможешь сыграть нам – до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до?» Я послушно нажимала на клавиши, как дрессированная собака.

– А теперь до? – подмигивал он мне с заговорщицким видом. – А теперь бетховенскую «Аппассионату»! – восклицал он торжествующим голосом, и я начинала сонату Бетховена № 32 в фа миноре. У пианино, на котором я играла, не было колесиков, их заменяла почему-то рама от лошадки-качалки. Если я наклонялась, оно подавалось назад.

Сейчас легко посмеяться над всем этим, но следует сказать, что тогда мне было совсем не смешно. Какая-то безумная деградация, страшное унижение. Мы собирались после выступления в одном номере отеля, завернувшись в одеяла, поскольку там всегда бывало холодно, и обсуждали, чего еще нам ждать. Мы думали, что наше будущее будет таким же, как настоящее, потому что так обстояли дела в Советском Союзе. Культуру распространяли и поощряли именно таким образом. Нам было страшно провести всю жизнь так, а ведь мы еще принадлежали к числу привилегированных музыкантов как солисты, выигравшие конкурс «Прагоконцерта». Нам завидовали – нам хоть что-то платили за музыку.

По утрам нас иногда посылали играть для детей в детских садах и в начальной школе. Когда Хухро становилось невтерпеж, он ставил в сторону виолончель и говорил: «Ребята, я расскажу вам сказку». И он рассказывал им сказки, которые пользовались значительно большим успехом, чем Дворжак в си миноре.

На заводах и фабриках играть было приятнее, чем в грязных пивных, но нам часто приказывали исполнять народную пьесу «Червена сукинка» («Красная юбочка»), пока у нас лица от нее не зеленели. Но там по крайней мере бывали интересные беседы с рабочими после концерта, и многие из них, на удивление, выражали искреннюю признательность и задавали вполне осмысленные вопросы о технике и истории каждого исполненного произведения.

Я помню битком набитый зал при одной шахте в Остраве в 1954 году, где всем работникам дали часовой перерыв на прослушивание музыки перед следующей сменой. Они стояли перед нами в мешковатой верхней одежде, со скрещенными руками, ожидая, что их будут развлекать. По такому случаю сопрано Людмила Дворжакова выступала со скрипачом Владей Ясеком, а «Старик», профессор К.П.С. Садло прибыл, чтобы открыть дискуссию после концерта.

– У кого-нибудь есть вопросы? – спросил Садло, улыбаясь слушателям после исполнения гайдновской 104-й симфонии в ре мажоре.

Поднялась рука.

– Да. Сколько платят скрипачу за выступление? – спросил молодой рабочий.

Зал одобрительно загудел, люди кивали и смеялись.

К.П.С. повернулся к скрипачу:

– Ну что ж, товарищ, можете вы нам сказать, сколько получите за сегодняшнее выступление?

Ясек негромко назвал сумму, по-моему, что-то около 600 чешских крон (примерно 20 евро), и люди взревели, они вскидывали кулаки и выкрикивали:

– Как же так? Мы должны работать целый месяц за эти деньги, а он получает их за один вечер!