Бестолковое, но оживленное движение по коридорам и лестницам начало утомлять. И когда мне навстречу попался депутат Ребриков и предложил поехать с ним в гараж, я согласился, — хоть какое-то дело.

— Милиция перекрыла ворота в гараже, — говорил на ходу Ребриков. — Наши машины не выпускают. Давай съездим, поговорим.

Вместе с нами согласились ехать Домнина и еще кто-то из депутатов.

У ворот гаража мы увидели автобус с милицией. На выезде прохаживался крупнотелый офицер-гаишник.

— Вы нарушаете закон о милиции, а следовательно, и Конституцию, — без подготовки начал разговор с гаишником Ребриков. — Вы должны отдавать отчет о своих действиях.

Гаишник, задрав круглый подбородок, смотрел как бы сквозь нас, всем своим видом показывая: ездят тут разные, а у него приказ — заблокировать, и баста. О Конституции гаишник кое-что слышал по телевизору, говорили — никудышняя. Закон о милиции? Приходилось читать, так сказать, по долгу службы. Но как связать эти правовые акты с полученной командой заблокировать гараж, он не знал. Когда в разговор вмешалась Домнина, гаишник не выдержал.

— Звоните начальству! — неожиданно по-бабьи взвизгнул он. — Я машины выпущу, меня с работы выпрут. Вы же мне хлеб потом покупать не будете. Кто такой Ельцин и кто такой Руцкой, я не знаю, а вот своего командира — знаю. Он меня поставил, и я буду стоять.

И я вдруг подумал, вот такие и решат судьбу парламента, будут, не задумываясь, выполнять самые незаконные приказы своего начальства. Так задумана и на этом держится любая власть.

Не солоно хлебавши, вернулись в Белый дом. Убедившись, что все осталось без изменений, я пошел к себе в кабинет. Закрыв двери, опустился в кресло, выдвинул ящик стола. В нем хранились письма, телеграммы, документы, вырезки из газет, начиная с самого первого дня работы в Верховном Совете. Сколько людей прошло через эту комнату с просьбами, проектами, предложениями! Оглядывая проведенные в этом доме дни, я вспомнил, как после первого съезда меня начинали ругать в газетах: не так выступал, не так голосовал. Но проходил месяц, год, и я с горечью убеждался: голосовал правильно. Но что из того? Нет державы, развалена армия, везде нагло утверждало себя ворье. Тогда, еще в восемьдесят девятом, я не знал, куда сую голову. А сейчас понял — клади голову за свои и чужие промахи. Но я знал и другое: пройдет этот день, наступит следующий, и, кто бы ни пришел на наше место, им придется отвечать на все те же вопросы. Кто виноват? Почему с каждым днем жить становится все труднее и труднее?

Разбирая бумаги, я натолкнулся на любопытную телеграмму. «Президент РСФСР Б. Н. Ельцин призывает граждан России к бессрочной забастовке протеста. Долг народных депутатов поддержать президента. Мы призываем народных депутатов советов всех уровней встретить день у проходных предприятий и на КПП воинских частей. Только вы можете побудить их к забастовке, самому эффективному средству борьбы с изменниками народа, Отчизны и Конституции».

Это было в августе девяносто первого. «Ну вот; как говорят, за что боролись, на то и напоролись», — подумал я и, погасив свет, улегся на стульях. Через оконное стекло обозначился рассвет, по винтовой металлической лестнице вверх на крышу здания поднимались люди в бронежилетах и касках. «Департамент охраны», — догадался я и закрыл глаза. Но уснуть не удалось.

Я вспомнил свою первую встречу с Ельциным. Давно это было, отсюда, из этой комнаты, казалось, смотрю в глубокий колодец. Качнется вода, мелькнет чье-то лицо, негромким всплеском донесется обрывок забытого разговора.

В то лето мы прилетели в уральский город, молодые, честолюбивые, полные планов и надежд. Почему нас собрали именно там, я не знал. А вот первый секретарь обкома знал. Были у него на этот счет свои виды. На то мероприятие понаехало журналистов, деятелей культуры из Москвы и других городов, республик невиданно. Хозяин встречать умел. По городу автобусы шли с милицейским эскортом, с сиренами и прочими звуковыми эффектами. На предприятиях встречали хлебом-солью, говорили, что, мол, мы, гости, — будущее страны и другие приятные для слуха слова. И сам провел с нами день.

Начал с того, что прочитал опубликованные накануне стихи гостя, добавив, что с детства любит Чехова. «Чувствует жизнь. Тонко пишет. Вот если бы вы про наших строителей с Белоярской атомной станции так же. Нынче авария там была, так они, не щадя жизни, работали. Настоящие коммунисты. Или про ребят, которые в Афганистане воюют с душманами». И подарил каждому альбом «Каслинское литье» и значок с гербом города, заметив, что выполнен он из рубина и стоит дорого — можно купить бутылку хорошего коньяка.

Гостям понравилось: значит, не прочь выпить. Сравнил волосы симпатичной московской журналистки с чугунным каслинским литьем — переглянулись, сразу видно мужика: знает толк в женщинах.

— Руководитель новой формации, — сказал сопровождающий группу комсомольский работник. — Говорит коряво, но громко и уверенно. Мужики таких любят.

— Не только мужики, но и женщины, — подала голос московская журналистка и, настроив диктофон, зацокала туфельками обратно в приемную — брать у хозяина интервью.

Вечером на загородной даче был организован банкет, и гости окончательно решили: первый — человек видный, перспективный, его надо двигать в Москву.

Пишущая и фотографирующая московская братия понесла образ своего в доску уральского секретаря в массы. Но плод еще не созрел, хотя уже тогда, глядя на больного Брежнева, люди в открытую возмущались — неужто в России нет подходящего мужика, который взял бы вожжи в свои руки и повернул страну куда надо.

В то лето умер Высоцкий. Мы стояли на Таганской площади, смотрели на запруженную народом площадь, и на душе было тоскливо и безысходно — ну вот, еще один надорвал горло и ушел. Что ждет страну, всех нас?

Через несколько дней в небо со стадиона в Лужниках поднялся олимпийский мишка, чтобы через пять лет вернуться постаревшим и полысевшим, с «заплаткой на мозгах». Так часто бывает: люди придумывают сказочных персонажей, выпускают их на волю, и они спустя время возвращаются в человеческом облике и начинают мстить за глупость и доверчивость.

Под кремлевские своды с юга прилетела говорящая «сова» и стала заправлять иностранными делами. Поскрипывая протезом, по красным дорожкам, что-то шепча на ухо «косолапому», начал прохаживаться «Сильвер», в просторечии «архитектор перестройки». Тут и там вокруг «трона» закружили в хороводе маленькие «гномы». Но вскоре явился ко двору знакомый Василию уральский «богатырь». Поседевший, но по-прежнему красивый и неотразимый для женских глаз.

Посматривая в телевизор, я размышлял: ну как может такой человек подчиняться словоблудливому «плюшевому мишке»?! Срабатывало чувство протеста, когда ты не выбираешь, а тебе все равно навязывают. Где-то в это время пошла по народу молва про русского «богатыря», который, просидев тридцать лет на уральской печи, прибыл в стольный град и бесстрашно вступил в схватку со «Змеем Горынычем». Отрубит наш «богатырь» одну продажную, криминальную голову, вырастает другая. Сладу нет, лезут и лезут. Намекалось: растут те головы аж из самых царских палат. Жалко «богатыря». Он и в столицах не изменил своим, близким народу привычкам. Одежонка отечественная, а не заморская. На работу только в трамвае, обедает в столовках и лечится от покушений и полученных ран исключительно в районных поликлиниках. Все же спеленали «богатыря» и засадили под домашний арест, но все равно голос его трубный доходил до народа. Полетели по стране магнитофонные пленки с планами сделать Россию Америкой, улицы — рынком, всем жаждущим — огуречный рассол.