Командир роты бросает недокуренную сигарету:

— Рота, за мной, бегом марш!

Срываясь с места в карьер, начинаем свой разбег в неизвестность. Плотные ряды постепенно растягиваются. Наш взвод последний, а потому ритм бега у нас самый рваный. Мы то догоняем оторвавшуюся вперед голову колонны, то, натыкаясь внезапно на нее, наоборот, переходим почти что на шаг. Бежим долго. В небе уже светает. Город кончился. Впереди за обочиной распаханное поле. Бесконечный океан грязи. Может быть, мимо? Ну уж нет, мимо дерьма наше начальство не пройдет! Сворачиваем с дороги и с ходу влетаем по колено в навороты раскисшей земли.

— Вперед! — кричит ротный. — За мной, орелики!

И мы дружно месим за ним хлюпающую грязную жижу.

— Даю вводную: впереди танки! Окапываемся!

— Но это уже слишком! — стонет кто-то в бессилии. — Сейчас вываляемся как свиньи, а после обеда увольнение! Вот жизнь треклятая!

Под саперными лопатками чавкает земля. По каске стучит дождь. В отрытом окопчике по колено воды. Но это уже не важно. Все давно мокрые насквозь. Бросаю осточертевшую лопатку на бруствер. Перевожу дух. Рядом с ненавистью бросает свою лопатку Мишка. Сейчас Мишку не узнать. Лицо его черное от грязи. Он смеется, тыча в меня пальцем:

— Ну и рожа у тебя, старина!

— Ты бы себя сейчас увидел! Фредди Крюгера от твоего взгляда бы сразу кондрашка хватила! — отвечаю ему.

— Если хочешь сказать, что я похож на черта, то я чертей люблю!

— Дурак ты! — говорю я ему. — С такими делами не шутят!

— А я и не шучу! — Лицо Мишки делается серьезным, и он меняет тему разговора. — Сколько мы сегодня отмахали?

— А кто его знает! Теперь уже без разницы!

— Может, хоть теперь передых дадут?

— Держи карман шире!

— Рота! В атаку! — кричит наш неутомимый комроты и первым несется куда-то, выворачивая своими сапогами куски чернозема.

— Вот сволочь так сволочь!

В этот момент я искренне ненавижу своего начальника.

— Ура! — подхватываем мы остервенело и с автоматами наперевес бросаемся за ним.

Грохот холостых очередей заглушает все прочие звуки. Мы атакуем столь яростно, словно на опушке нас ждет настоящий враг.

… Лишь вечером добираемся до казармы. Какие там разговоры в курилке, какой там фильм в клубе! Кое-как моемся и валимся спать. В последний момент кто-то вспоминает, что завтра все-таки воскресенье, а значит, можно будет выбраться в город, где дискотека, пиво и приятные знакомства. Из тумбочки неожиданно вываливается целая стопка тетрадей. Настроение сразу падает. Это конспекты по истмату и военной педагогике. Впереди сессия с ее непредсказуемым сюжетом, а там и вожделенный отпуск.

Летний отпуск мы собирались вместе с Мишкой провести у его бабушки в Крыму. Туда и отправились. Небольшой поселок на берегу Азовского моря. Это, конечно, не ЮБК, но и мы всего лишь курсанты, а не столичные богатеи. Честно говоря, бабушка друга мне не понравилась с первого взгляда. Было в ней что-то злое и недоброе.

Едва приехав, мы бросили вещи и, разумеется, сразу же отправились купаться, благо что море видно прямо из окошек дома. К нашему приходу Мишкина бабушка накрыла стол. От внука она буквально не отходила, а на меня смотрела с подозрением. Как мне показалось, моему приезду хозяйка вообще не слишком обрадовалась.

Вечером, когда мы уже укладывались спать, старуха вошла к нам в комнату и, порывшись в комоде, вытащила оттуда колоду старых карт.

— Спокойной ночи, внучек! — улыбнулась она Мишке, совершенно игнорируя мое присутствие. — А я еще немного погадаю!

Утром, выйдя умываться, я поздоровался с хозяйкой, но та ответила таким злобным взглядом, что у меня мурашки по спине побежали. На пляже я спросил Мишку, с чего его бабушка так меня возненавидела.

— Не знаю! Вечером поинтересуюсь! — недоуменно пожал тот плечами. — Слушай, а слабо наперегонки до того мыса и обратно?

— Почему слабо? — поднялся я с песка. — Ставлю бутылку пива!

— Вызов принимается! — ударил по рукам Мишка. — Отвечаю еще одной! Раз! Два! Три! Пошли!

Вечером старуха явно старалась меня избегать. А потом Мишка, помявшись и пряча глаза, сказал:

— Я спросил у бабушки насчет тебя. Она говорит, что всю ночь гадала и карты сказали ей, что ты желаешь мне смерти и станешь моим самым страшным врагом!

— Что за чушь! — вскочил я. — И ты в эту чушь поверил?

— Я нет, а она да! — вздохнул Мишка. — Короче, она просит, чтобы ты уехал. Ты уж извини, что так получилось. Я и сам, честно говоря, не ожидал от нее такого. Пытался уговорить, а она уперлась: враг, враг! Старая, сам понимаешь, уже ум за разум заходит. Я бы и сам с тобой сбежал, но отпуск-то надо где-то проводить!

— Ничего страшного, старина! — сказал я Мишке. — Утром поеду к родителям, тем более что они и так обижаются, что редко у них бываю!

В ту ночь я долго не мог заснуть. Мишка, по-моему, тоже. Я слышал, как он вздыхал и ворочался на своем старом топчане.

Утром бабка куда-то ушла. Мы попили чаю. Мишка хотел было меня проводить до вокзала, но я отказался. Доберусь и сам. Попрощались. А выйдя за калитку, нос к носу столкнулся с его бабкой.

— До свидания! — буркнул я.

Зло сверкнув глазами, старуха прошипела в ответ:

— Я знаю, что ты хочешь погубить моего любимого внука! Но запомни: у тебя из этого никогда ничего не получится! Я уже приняла для этого все меры! Не ты погубишь его, а он погубит тебя!

— Да в своем ли вы уме, бабушка! — воскликнул я с негодованием. — О чем вы говорите!

— Я-то в своем уме и знаю, о чем говорю! Так что ты на пощаду не надейся! — погрозила мне старуха своей сучковатой палкой. — Изыди, вражья сила!

Под впечатлением этого дурацкого разговора я провел весь остаток отпуска. По возвращении в училище Мишке я о нем ничего говорить не стал. Он и так чувствовал себя неловко. Прошло время, летняя неурядица забылась и мною.

День отдыха прошел без всяких происшествий. Мы прилично отоспались и теперь выглядели настоящими молодцами. Однако решено было все же не сниматься с места на ночь глядя, а переночевать здесь. Сидя на траве, я сосредоточенно точил куском кремня свой меч и раздумывал, почему во снах все время ко мне приходит мой стародавний друг Мишка, ведь было же немало других дорогих мне людей в той моей жизни? Почему же именно Мишка? Иногда мне казалось, что в тех воспоминаниях, что прокручивал по ночам мой воспаленный мозг, он пытается что-то сказать мне или, наоборот, что-то недосказать? Воспоминания о друге, разумеется, были мне приятны, но почему все же его образ преследует меня столь навязчиво и неотступно? Почему он заслоняет от меня все иные?