Из них десять были составлены между 1931 годом и 1934-м, когда душевное здоровье завещателя внушало все больше сомнений. А последние пять, написанные в три первые месяца 1935-го, без особых затруднений можно было признать в судебном порядке всего лишь фантазиями тронувшегося умом: в одном все состояние переходило университету Джонс Хопкинс, если он изменит имя и станет называться Гуверовским колледжем (университет вежливо отверг этот проект), в других права на все хозяйство предоставлялись Атлантическому океану или Американской федерации труда.

К счастью для мэрилендского суда, наследство оспаривали лишь два основных претендента и четыре второстепенных. Элизабет Суитмен Мэк, вдова завещателя, добивалась, чтобы законным был признан документ под.№ 6, относящийся к концу 1933 года: согласно ему состояние отходило к ней практически целиком, если будет выполнено вышеупомянутое условие, касавшееся игристого шампанского. Гаррисон-младший настаивал на законности документа № 8, плода размышлений зимой 1934 года: при условии его идейной непорочности, о чем тоже упоминалось, почти все доставалось ему. Три незамужние дамы - Дженис Коско, Шерли Мей Грин и Бернис Силвермен, профессиональные сиделки, обслуживавшие престарелого Мэка соответственно во время первой, второй и третьей стадии его недомоганий, предпочитали завещания 3, 9 и 12 - в таком именно порядке. Каждая в выбранном ею документе находила свидетельства щедрости своего нанимателя, явно избыточные, если подразумевать только образцовое выполнение претенденткой обязанностей. Последним из заинтересованных лиц оказался настоятель церкви мэковского прихода: вариант № 13 завещал основную часть капитала этой церкви, причем была выражена твердая надежда, что обогащение и рост влияния организованной религии поспособствуют скорейшему и решительному отходу народных масс от насаждаемого ею учения.

Тяжба наследников представляла собой назидательное зрелище. Миссис Мэк обратилась в балтиморскую фирму "Даген, Фробель и Кемп", представлявшую в суде ее интересы. Мэк-младший прибег к услугам фирмы "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс" из Кембриджа; сиделки и настоятель обзавелись собственными адвокатами. Все немножко опасались сразу же обратиться в суд, и несколько месяцев шесть соперничающих сторон довольствовались угрозами, контругрозами и прочей чепухой, если подразумевать юридический аспект дела. Затем пять из шести объединились, чтобы покончить с настоятелем, и он выбыл из борьбы, как только сиделки одна за другой подтвердили, что к моменту составления документа № 13 мистер Мэк уже был не в своем уме. Месяц спустя, прибегнув примерно к такой же тактике, мисс Коско и мисс Грин устранили мисс Силвермен, которой было клятвенно сказано, что в случае успеха любой из двух оставшихся претенденток 20 процентов добычи отходит ей. Далее Билл Фробель из конторы "Даген, Фробель и Кемп" предпринял неожиданный маневр, представив скрепленные подписями свидетельства двух горничных-негритянок, утверждавших, что они, служа у Мэков, видели, как мисс Грин одаряла усопшего ласками "противоестественными и отвратительными", каковые ласки аппетитно расписывались, - познакомив юную леди с этими свидетельствами, Билл дал ей понять, что в случае, если она не сочтет неблагоразумным и дальше оспаривать приз, эти признания появятся в печати. Мне так и не удалось выяснить, были свидетельства подложными или нет, но свое дело они, во всяком случае, сделали, тем более что этому помогло обещание миссис Мэк выделить из наследства несколько тысяч долларов, после чего мисс Грин решилась искать удачи где-нибудь вне дворцов юстиции.

Итак, к 1936 году половина участников из состязания выбыла, и тут началась настоящая гонка. Соперничали теперь лишь мисс Коско, Гаррисон-младший и миссис Мэк. Всем им предстояло доказать два пункта: что папаша Мэк, говоря юридическими терминами, оставался вменяемым, когда составлял интересующее каждую из сторон завещание, и что остальные варианты суть только бред душевнобольного. В этом смысле позиция мисс Коско, надо сказать, была самой сильной, поскольку ее завещание (оно датировано февралем 1933 года) оказалось самым ранним. Но ее сгубила любовь; своим адвокатом она пригласила собственного ухажера, мальчишку, едва окончившего колледж, да и не очень далекого. После первого же нашего спарринга, который проходил еще не на судебном ринге, стало ясно, что ни со мною, ни с Фробелем ему не тягаться, а когда под конец 1936 года он по моральным соображениям отверг очень приличную сумму, которую Фробель предлагал в качестве отступного, сомнения, что он нам не соперник, развеялись совсем.

Все и происходило, как следовало ожидать: в мае 1936 года шпаги были скрещены в зале балтиморского суда по наследственным делам, и Фробель, не прилагая особых усилий, достаточно внятно всем разъяснил, что адвокат мисс Коско сущий осел, а сама она девица, которая норовит лишить безутешную вдову законно причитающегося ей наследства посредством соблазнения впавшего в слабоумие под старость лет, хотя миссис Мэк по доброте души, в глубоком мраке обретающейся, предлагала этой неразборчивой девице вознаграждение, намного превышающее истинно ею заслуженное своими трудами (разумеется, последний довод не был принят во внимание как не подтвержденный убедительными доказательствами), итак, приняв в соображение все изложенное, остается лишь воздать должное долготерпению и добросовестности суда, сохранившего самообладание при виде настолько плохо закамуфлированной попытки поживиться за чужой счет. Надо думать, Фробель аргументировал свои доводы очень убедительно, поскольку дело было решено в его пользу, а уж известно, какие выдающиеся умы заседают в судах по наследству, даже и балтиморских. И когда вслед за тем Фробель опять предложил мисс Коско договориться по-хорошему, назвав сумму значительно меньшую, чем в первый раз, ее юный ходатай смиренно согласился, смирившись с почетным поражением, а подавать апелляцию и не подумал - тянул с ней, пока срок не истек.

Так, и Фробель тогда же, в июне, обратился в суд уже непосредственно от имени миссис Мэк, без колебаний объявив, что ее покойный супруг был уже невменяемым, когда составлял документ № 8, тот, который интересовал Гаррисона, и с тех пор так и пребывал в умопомрачении. Если бы его аргументы нашли доказательными, завещание № 6, привлекательное для миссис Мэк, становилось окончательным, поскольку мисс Коско сошла с дистанции. А если эти аргументы отвергались, изъявлением последней воли автоматически оказывалась бумага № 8, наша бумага.

Особой разницы между душевным состоянием Мэка в конце 1933 года и в начале 1934-го не было. Я представил свидетельства мисс Коско и мисс Грин, заявивших, что и в 1933-м, и в 1934-м Мэк от них требовал, чтобы содержимое его ночного горшка выливали в бутыли из-под маринада, которые запечатывались и отправлялись на хранение в винный погреб, и впечатление у меня было такое, что судья, этакий тугодум, счел Мэка помешанным смолоду. Газеты высказывались в том духе, что неопровержимых фактов не могут представить ни одна сторона, ни другая, но вообще-то нехорошо, когда мать с сыном сутяжничают до того самозабвенно, побуждаемые исключительно своекорыстием. Словом, все старались сделать так, чтобы кончилось мирным дележом половина на половину, однако Гаррисон и его мамочка, которые никогда друг к другу нежности не испытывали, по совету своих адвокатов отказались от этого предложения наотрез. Фробель был уверен в себе и соблазнился хорошим гонораром, я тоже считал, что могу выиграть дело, и мне было любопытно, как оно пойдет.