— Салям алейкум, дервиш, — дружески окликнул меня чей-то голос, вернув из мира грез.

Обернувшись, я увидел крестьянина с вислыми усами. Он ехал на телеге, которую тащил до того костлявый бык, что казалось, бедняга может в любую минуту испустить последний вздох.

— Алейкум салям! Да благословит тебя Бог! — откликнулся я.

— Почему ты сидишь тут один? Устал от дороги? Если хочешь, я помогу тебе.

Я улыбнулся:

— Спасибо, но уж лучше я пойду пешком, чем обременю твоего быка.

— Не хули моего быка, — обиженно произнес крестьянин. — Может быть, он стар и слаб, но он все еще мой лучший друг.

Слова крестьянина привели меня в чувство. Я вскочил и поклонился ему. Как я, ничтожная частичка Божьего мира, позволил себе отнестись пренебрежительно к другому Его творению, будь то животное или человек?

— Прошу прощения у тебя и твоего быка, — сказал я. — Пожалуйста, прости меня.

Тень недоверия промелькнула на лице крестьянина. Несколько минут он простоял с ничего не выражавшим лицом, словно решая про себя, смеюсь я над ним или не смеюсь.

— Никогда не было такого, — сказал он, как будто очнувшись, и по-доброму улыбнулся мне.

— Никто не извинялся перед твоим быком?

— И это тоже. Но я-то думал о том, что никто никогда не извинялся передо мной. Обычно извиняюсь я. Даже когда со мной поступают несправедливо, извиняюсь все равно я.

Я был тронут его словами.

— Кур’ан говорит, что все мы и каждый в отдельности созданы по одной, и самой лучшей, форме. Это одно из правил, — тихо произнес я.

— Какое правило? — переспросил крестьянин.

— «Бог полностью занят тобой. Каждое человеческое существо — это работа Бога, и она медленно, но неуклонно движется в сторону совершенства. Мы все незавершенные творения Бога, которые ждут и жаждут завершения. Бог работает над всеми нами по отдельности, потому что человечество — великое произведение искусного мастера, который знает, что каждая деталь важна для общего».

— Вы тоже приехали сюда ради того, чтобы послушать проповедь? — с интересом спросил крестьянин. — Похоже, на нее придет много народа. Он знаменитый человек.

У меня сердце подпрыгнуло в груди: я понял, о ком он говорит.

— Скажи мне, что такого особенного в проповедях Руми?

Крестьянин молча уставился в небо. Возможно, его мысли витали где-то далеко или не витали вовсе.

— Я приехал из деревни, где жизнь тяжела, — наконец проговорил он. — Сначала был голод, потом монголы. Они грабили и сжигали все деревни на своем пути. Но в городах было еще хуже. Они захватили Ерзурум, Сивас, Кайсери, вырезали всех мужчин и увезли с собой женщин. Сам я не потерял ни жену, ни дома. Но потерял что-то такое, отчего больше не знаю ни минуты радости.

— А какое все это имеет отношение к Руми? — спросил я.

Крестьянин перевел взгляд на быка и монотонно проговорил:

— Все говорят, стоит послушать проповедь Руми, и печаль как рукой снимает.

Лично я не считал, что с печалью надо бороться. Наоборот, счастливыми делало людей притворство, а печальными — правда. Но я не сказал об этом крестьянину.

— Почему бы мне не поехать с тобой до Коньи? — произнес я вместо этого. — Ты бы рассказал мне о Руми.

Я привязал коня к телеге и уселся рядом с крестьянином, с радостью отметив, что быку была нипочем дополнительная ноша. Он продолжил так же равномерно-медленно переступать ногами. Крестьянин предложил мне хлеб с козьим сыром. Мы ели и разговаривали. Вот так, под ослепительно ярким солнцем на голубом небе и под внимательными взорами городских святых, я и въехал в Конью.

— Будь здоров, друг мой, — сказал я, спрыгнул с телеги и отвязал своего коня.

— Уверен, мы еще встретимся на службе! — откликнулся крестьянин.

Я кивнул и помахал рукой на прощание.

— Иншалла.

Хотя мне очень хотелось побывать на службе — ведь я мечтал познакомиться с Руми, — но поначалу я все же решил немного побыть в городе и послушать, что люди говорят о своем знаменитом проповеднике. Я хотел взглянуть на него чужими глазами — добрыми и недобрыми, любящими, и не любящими, — прежде чем увидеть своими собственными.

17 октября 1244 года, Конья

Безумие называть это чистилище «священными муками». Я — прокаженный. Я чужой как мертвым, так и живым. Матери указывают на меня пальцами, пугая своих расшалившихся детей, подростки бросают в меня камнями. Ремесленники гонят меня прочь, чтобы я не накликал на них беду, а беременные женщины отворачиваются от меня, боясь, что я нашлю порчу на их еще не рожденных малышей. Люди не знают, не понимают, что я и сам стараюсь держаться подальше от них.

Первым делом меняется кожа, она становится толще и темнее. Потом на коленях, на плечах, на руках и на лице появляются как бы заплаты разных размеров и цвета гнилых яиц. В это время тело жжет и саднит, но потом боль мало-помалу проходит или, скорее, с ней свыкаешься. «Заплаты» становятся больше, на них возникают отвратительные пузыри. Со временем руки становятся похожи на клешни, лицо изменяется до неузнаваемости. Теперь, когда я уже близок к концу, у меня не закрываются глаза. Слезы и слюна текут безостановочно. Ногтей на руках уже нет. Странно, что остались волосы на голове. Наверное, поэтому мне надо считать себя счастливцем.

Я слышал, что в Европе прокаженных не пускают за городские стены. Здесь нам позволено жить в городе, надо лишь колокольчиком предупреждать людей о своем приближении. Еще нам позволено попрошайничать, что совсем неплохо, потому что иначе мы поумирали бы с голоду. Мы все время или попрошайничаем, или молимся. Вряд ли Бог обращает на нас какое-то особое внимание, но по какой-то непонятной причине люди считают, что это именно так. Поэтому, презирая нас, они вынуждены обращаться к нам с просьбами. Они нанимают нас молиться за больных, калек и стариков. За это они неплохо платят нам и дают много еды. На улицах с прокаженными обращаются хуже, чем с собаками, но в домах, где царит страх смерти и отчаяние, нас обхаживают, как султанов.

Когда меня нанимают молиться, я склоняю голову и бормочу несколько невразумительных арабских слов, делая вид, будто погружен в беседу с Богом. Все, что я могу, — это делать вид, поскольку не думаю, что Бог слышит меня. У меня нет причин в это верить.

Попрошайничество менее доходно, но я все-таки предпочитаю таким способом добывать себе пропитание. По крайней мере никого не надо обманывать. Лучший день недели для попрошайничества — пятница; только не в Рамадан, потому что в Рамадан и так весь месяц живешь припеваючи. В последний день Рамадана можно получить много денег. В этот день даже самые скупые щедро подают нам, чтобы замолить свои прежние и будущие грехи. Раз в год люди не отворачиваются от попрошаек. Наоборот, они сами выискивают их, и чем те несчастнее, тем лучше. В этот день стремление горожан быть щедрыми и милосердными столь сильно, что они не только много жертвуют, но почти искренне любят нас.