Оставалось решить весьма существенные проблемы — создать погребок и найти повара. Отпустив агента с подарком, чтобы он чувствовал себя счастливым до конца дня, Казанова отправился в торговый дом одного своего знакомого, который торговал также и вином. Там он провел приятный час, поглощая грибы, тушенные с сыром, и пробуя разные вина в маленькой темной комнатенке, примыкавшей к большому погребу, где стояли чаны, бочки, бутыли и бутылки. Запасшись вином, пожалуй, в большем количестве, чем требовалось для интрижки такого рода, Казанова занялся главной проблемой — поисками повара. Не будучи человеком ученым, он достаточно внимательно читал классиков и знал, что Венера особенно благосклонна, когда ее поддерживают Церера[37]и Вакх.

Это занятие Казанова тоже превратил в удовольствие: когда к нему приходили повара, он немало забавлялся, выслушивая их россказни, профессиональную похвальбу и видя явное отсутствие скрупулезности в отношении чужой собственности. Казанова не колеблясь остановил свой выбор на французе по имени Блез, который, во-первых, произвел на него впечатление своим высоким лбом, за которым наверняка (как решил Казанова) скрывался недюжинных размеров мозг, необходимый для хорошей кухни, и, во-вторых, рекомендациями, которые подтверждали, что Блез многие годы служил у бывшего английского посла, и в которых его последний chef de cuisine[38]восторженно отзывался о нем, как о un bee fin[39]и un beau retrousseur de jupes[40]. Звучало это вполне убедительно и производило приятное впечатление, но окончательное решение Казанова принял после следующего диалога.

— Вы совсем не говорите по-итальянски? — не без удивления спросил Казанова (после того, как провел всю беседу по-французски).

— Нет, мсье.

— Сколько же вы здесь прожили?

— Восемнадцать лет.

— Что?! И за все это время даже не начали изучать язык?

— Ах, мсье, — ответствовал Блез с неподражаемой наивностью, — какой же смысл учить язык народа, у которого нет своей cuisine[41]?

Дав Блезу пару цехинов и велев ему приготовить легкий ужин, Казанова вступил во владение своим казино, который он намеревался время от времени оживлять смехом Розауры и ее поцелуями. Конечно, Казанова отдавал себе отчет в том, что агент в этот самый момент докладывал одному из бесчисленных правительственных шпионов, кто снял казино; знал он и то, что о каждом посещении жены графа Лаурано будет доложено Триумвирату. Однако это мало его тревожило, так как он знал, что Триумвират не считал адюльтер опасным для государства, если только это не было связано с политикой, что, безусловно, никоим образом не относилось к Розауре, хотя, видимо, имело какое-то отношение к Анриетте…

Анриетта… Казанова не хотел думать об Анриетте и, конечно, только еще больше думал о ней. Ах! Если бы на месте Розауры была Анриетта… Он вздохнул — да, Казанова именно вздохнул, и притом сентиментально, и, чтобы отвлечься от своих мыслей, подоткнул сутану (а он по какой-то причуде надел ее) и стал составлять нежный, но исполненный огня эротический сонет Розауре, и хотя часть огня, несомненно, предназначалась ей, большая часть нежности была… Казанова прервал сонет на полуслове, снял серебряное кольцо с ляпис-лазуритом и сокрытой под камнем миниатюрой и положил его в кармашек для часов.

Воздав таким образом должное отсутствующей любви, которая всегда терпит ущерб, он вернулся к прерванному занятию. Переписал сонет на надушенную бумагу с золотым обрезом и вложил в нежную записочку, в которой вместе с выражением своей преданности, более вечной, чем Вселенная, просил Розауру как можно скорее приехать в казино. Все это он вручил слуге Марко Дзордзе, дав точные указания, как тайно передать послание преданному Розауре Андзолето — и дождаться ответа. После чего Казанова с чистой совестью взялся за чтение изящной поэмы господина де Вольтера «La Pucelle»[42], намереваясь с ее помощью убить время, пока у Блеза будет готов ужин.

Но тут — неведомо для Казановы — его дотоле удачное «проникновение галопом» в сердце Розауры наткнулось на препятствие. Дзордзе передал его письмо, а Андзолето искусно переправил его Розауре, но ответ бесконечно долго не поступал, и Дзордзе без толку торчал у дворца Розауры, пока она читала и перечитывала сонет и записку и то вздыхала и плакала, то немного успокаивалась и желала, чтобы жизнь не была такой тяжкой для бедных женщин. Не позволила ли она молодому красавцу слишком быстро завладеть ее сердцем? А что, если кто-то о них узнает? Да и потом, она ведь может забеременеть, а Джакомо может оказаться человеком неверным, так не рассказать ли ей все отцу Грегорио?

Казанова предупреждал ее в записке, чтобы она никому не доверялась, и, повинуясь этому приказу, Розаура быстро спрятала тайное послание и сонет за вырез платья на глазах у Марты, многоопытной горничной, столь философски слушавшей серенаду.

Дело в том, что Марта уже служила у молодых замужних дам и — что в данном случае более существенно — сама некогда была молодой, да и теперь была еще не настолько старой, чтобы не понимать жизни. Серенада… спрятанная записка… несколько слезинок — все эти небезынтересные факты убедили Марту в необходимости выяснить, что происходит, кто он и как далеко зашло дело. Подвергшись умелому допросу Марты, Розаура сначала небрежно вообще все отрицала; затем заявила, что Марта — испорченная женщина, раз может предположить такое, и пусть немедленно убирается из комнаты; а потом разрыдалась, повисла у Марты на шее, сказала, что любит его, сказала, что хотела бы умереть, и наконец, покраснев, извлекла из-за выреза платья записку и сонет.

Марта вытерла ей слезы и поцеловала, тотчас выказав сочувствие, которое ее хозяин, граф Лаурано, счел бы поразительным вероломством.

— Андзолето говорит, что его гондольер ждет ответа, — взволнованно произнесла Розаура; Марта молчала. — Наверное, не надо ему отвечать, да?

По-прежнему никакого отклика со стороны Марты.

— Ты считаешь, не надо?

— Если так считает ваше сиятельство.

— Дурочка! — Розаура, обрадовавшись возможности разрядить нервное напряжение, топнула на Марту. — Что ты-то считаешь?

— Я не вижу ничего дурного, если человек ведет себя естественно, — спокойно произнесла Марта.

— Естественно?! Но, Марта, разве это не смертный грех — возжелать чужую жену?

— Если красивый мужчина, притом молодой и денежный, готов потратить свои деньги, потому что влюбился в самую хорошенькую, самую скромную и самую заброшенную даму в Венеции, — чего же тут неестественного?