— Проснулась наконец! — Велем бегло оглянулся. — А мы уж боялись, ты теперь так и будешь спать, пока тебя князь Аскольд поцелуем не разбудит, как в кощуне!

— И долго я спала?

— Да с вечера. Мы в дорогу собрались, тебя в лодью перенесли, ты не шелохнулась.

— А! — У Дивляны полегчало на душе, когда она убедилась, что проспала меньше суток. — Скажешь тоже — как в кощуне! Ты с похмелья дольше спишь… Ой, мать Макошь!

Наконец ей удалось выглянуть между плечами рослых братьев, и она увидела то, на что они смотрели.

Собственно говоря, братья несколько расступились и повернулись друг к другу, потому что смотреть было уже почти не на что. Битва закончилась, остатки голядской рати бежали к исчезли в лесу, а на лугу, перед избами селения Узмень, остались только тела убитых и раненых, поломанные щиты и разбросанное оружие. Ладожане даже не считали нужным вмешиваться, поскольку видели, что числом вражеская рать уступает дружинам Ольгимонта и Белотура почти вдвое.

— Пойти выяснить, из-за чего драка-то вышла! — Велем обернулся. — Селяня, Гребень, пойдемте. А вы при лодьях оставайтесь, позовем, если что.

Но хотя в остающихся он наверняка числил и Дивляну, она пошла вместе со старшими братьями. В конце концов, она Огнедева и имеет право знать, что происходит! Велем, обернувшись по пути с пригорка и увидев ее рядом, по упрямому выражению лица сестры понял: она останется только в том случае, если ее привяжут к дереву, — и то будет кричать. Поэтому просто махнул рукой.

Ольгимонт и Белотур, когда ладожане приблизились к полю битвы, уже ходили тут, разглядывая убитых, которых кмети поднимали и раскладывали рядком.

— Этого не знаю… — бормотал Ольгимонт, то и дело вытирая капающую из носа кровь. Вышитый рукав был порван и безнадежно испорчен, но более сильных повреждений на нем не имелось. — Этот вроде Дарминтас… или брат его Догайла, я их плохо различаю. Этого тоже не знаю… Откуда повылезли эти шишиги, из какой… — Он умолк, вдруг увидев Дивляну.

— Зато самый главный откричался. — Белотур, улыбнувшись Дивляне и приветственно кивнув, показал на тело Жирги. На рубахе предводителя, на груди расплывалось огромное темно-красное пятно, хорошо заметное на желтой ткани. — Это ты его?

— Это Сушина — топором. Ну, Сушина, все с него теперь твое и семья его твоя! — Ольгимонт, еще дрожащий от возбуждения, бледный, с раздувающимися ноздрями, словно впитывал запах крови, хлопнул своего кметя по плечу. — Смотри, Меч У него неплохой, и пояс знат…

Он запнулся, не окончив, и застыл, наклонившись над телом Жирги. Дивляна, которая топталась поодаль, закрыв нос рукавом, чтобы не вдыхать вонь, стоявшую над полем битвы, и отворачиваясь, чтобы не видеть изрубленных тел и выпущенных внутренностей, мельком глянула на него и заметила, как Ольгимонт изменился в лице, будто увидел нечто необычное. Тогда она все же решилась подойти — внимательно глядя под ноги и тщательно выбирая, куда ступить, чтобы ни во что не вляпаться, и заодно стараясь видеть вокруг поменьше. Не так давно, прошедшей весной, она уже дважды наблюдала последствия сражений словенов с русью Игволода Кабана, но сегодня все это вызывало в ней еще более сильное отвращение. Она с трудом подавляла рвотные позывы и, если бы не жгучее любопытство, давно бы убежала отсюда подальше.

— Не место тебе здесь, Огнедева! — Ольгимонт поднял на нее глаза, и вид у него был потрясенный. — На этом поле Мара хозяйка, и все это — ее добыча ныне… Уйди отсюда.

— Кто этот человек? Из-за чего вы сражались? Что случилось?

— Оплошал Жирга! — заметил Сушина. — На волок вышел за добычей, да сам на ловца наскочил! Не чаял он нас тут повстречать, вот и дружины мало взял. Зато нам удача — одним махом сколько родов обезглавили! Теперь и Норинь старая, и другие дикие голядцы посговорчивее будут.

— Пойти бы сейчас их и накрыть — пока не ждут.

— Накрыть — оно хорошо, да найдем ли? Без проводника и до Норини, раганы[15]старой, не доберемся. Хитрая старуха, далеко в леса забралась. Там и земли негодные, а все равно сидит, как лешачиха, лишь бы людей не видеть.

— Найдем и проводников. У нас пленные есть, раненые. Многие выживут, даст Макошь.

Ольгимонт все это время молчал, разглядывая тело Жирги. Потом, наконец, поднял глаза и посмотрел на Сушину:

— Послушай… Он теперь твой, но… отдай мне его пояс, хорошо?

Сушина с удивлением глянул на тело и пожал плечами: пояс был, конечно, яркий и нарядный, сотканный из нитей трех разных цветов, с красивым узором, но все же такие ткут все девки и бабы и особой ценности эти пояса не представляют. Вот, если бы кожаный был, да с серебряными бляшками, как у варягов или козар, тогда было бы понятно, на что польстился.

— Да забирай! Неужели мне для князя такой малости жалко? Только зачем тебе чужой пояс с чужими узорами?

— Да я бы не сказал…

— Что?

— Ничего… — с застывшим лицом отозвался Ольгимонт. — Мерещится что-то…

Сушина уже снял с мертвеца пояс и передал князю. Ольгимонт тут же стал его сворачивать, но Дивляна мельком заметила узоры и знаки: хорошо знакомый ей знак Огнедевы, знак Мер-горы, под которой та живет зимой, Перуна — или Перконса по-здешнему, изображенный в виде двухголового орла… Вид священных знаков и порядок их сочетания несколько отличался от того, к которому она привыкла дома, но все же содержание сотканного из разноцветных нитей рассказа легко прочитывалось. В самом деле — ничего особенного. Но Ольгимонт все смотрел то на пояс в своей руке, то на нее, и вид у него был потрясенный.

— Это ты… — начал, было, он.

— Что?

— Я просил, и ты… Да?

— О чем ты? — Дивляна нахмурилась.

Но молодой смолянский князь покачал головой и отошел.

Весь день в стане, раскинутом перед селением, но с другой стороны от поля битвы, не утихали споры воевод и кметей. Кое-кто из пленных рассказал, что Жирга с дружиной шел как раз в Межу, и в этом ничего нового не было: сами межане говорили, что еще в прошлом году старая Норинь пыталась взять с них дань, но помешал вовремя подошедший князь Громолюд. Правда, теперь Жирга почему-то твердо рассчитывал на успех. Отроки из его рода мало что знали, но были уверены, что Жирге помогает колдовская сила. Упоминали даже мертвую бабку Кручиниху. По их словам, старая Норинь сумела как-то заручиться милостью самой богини Мары и с ее помощью собиралась подчинить себе упрямую Межу.

— Выходит, все это связано! — воскликнула Дивляна, услышав об этом. Она думала об этих делах постоянно и потому сообразила, что к чему, быстрее мужчин. — Ведь бабка Кручиниха не сама вдруг умерла — кто-то наслал на нее порчу. Кто-то управлял ее игрецами и заставил их требовать жертв и мучить Ольгимонта. А Жирга и его мать, получается, знали об этом! Стало быть, они как-то в этом деле участвуют… Эта старуха Норинь — наверное, она сама ведунья и это она наслала порчу на Кручиниху! — Дивляну осенило: — И снарядила туда своего сына с дружиной, и он бы пообещал старейшинам Межи, что снимет порчу и оставит в покое их детей, если они станут давать ему дань.