Тут он остановился, смотрит на меня красными выпученными глазами. Отдышался слегка и говорит, уже на полтона пониже и на пару децибелов потише: «Ты еще издеваешься… Сейчас получишь у меня по полной, сучка, пропадет охота зубоскалить. И надолго. Может, и навсегда». И как звезданет меня кнутом тем! Ну, подруга, если ты такого не испытывала, то, считай, тебя и не пороли никогда! Это такая боль обжигающая! Долго потом у меня бок заживал. Я успела подумать: несколько таких ударов, и все будет кончено. Вагон снова свой кнут занес надо мной, а я воплю благим матом! И от боли, и от страха, что жизнь кончается. Но тут вдруг мелькнуло что-то, смотрю — Рустам откуда-то взялся. И закрыл меня собой от кнута. Вагон в последний момент успел свое орудие остановить. Опустил кнут. Говорит: «Ты же молиться пошел, Рустам. Нехорошо молитву прерывать. Аллах не простит». Рустам в ответ что-то гортанное и злое по-чеченски бросил: «Тах. Тах. Тарарах». Так мне послышалось примерно. А Вагон, видно, понимал немножко. Говорить не говорил, а понимал — это да. Он отвечает: «Как это, твоя женщина? Что ты такое говоришь, Рустам, опомнись? Тут наша пленница находится, кяфирка проклятая, а никаких женщин, достойных даже простого бойца, не то что командира, здесь нет. Мне докладывали, что ты с кяфиркой переспал, что нехорошо… Но я думал, это так, ничего не значит. Думал, ты ее выдрал как следует, а потом еще изнасиловал в жопу в наказание за ее наглость… а ты, оказывается, сам у нее в плену? Я старейшинам доложу, пусть они решают, что с тобой делать, с предателем… А сейчас лучше отойди в сторону. Я ее сейчас кнутом вздую».

И инструмент тот ужасный над головой поднимает. И тогда, представляешь? Рустам легко так, незаметно, играючи, перехватил кнут этот, вырвал его из рук вагоновожатого и забросил в угол, подальше… А самого Уродова схватил, над головой поднял и шмяк… об пол. Стоит над ним и смотрит совершенно спокойно: встанет или нет. Тот поднялся, еле-еле, шатаясь. Видно, отбил себе что-то… «Ну, погоди, — говорит, — ты за это ответишь», — и поплелся прочь, раны зализывать. А Рустам подошел к кровати и молча, деловито, стал шнуры дурацкие развязывать. Они не развязывались, так он достал кинжал — и р-раз! Все поразрезал. Потом повернулся к бойцам, наблюдавшим всю эту сцену с разинутыми ртами, и сказал: «Шурочка будет жить со мной в моей комнате как жена. Если кто ее тронет, оскорбит, неуважение проявит, придется ему со мной дело иметь». А потом то же самое по-чеченски повторил. Кто-то из них что-то выкрикнул. Рустам потом мне рассказал, что именно. «А если она сбежит?» — спросил. На что Рустам ответил: «Зачем же ей бежать? Она теперь с нами. Она тоже хочет за чеченскую свободу бороться». Сказал он это твердо, уверенно, но сомневаюсь, что ему хоть кто-нибудь из них поверил. А меня он привел к себе в комнату, посадил на койку и говорит: «Ты же будешь с нами вместе бороться, Шурочка? Будешь?»

Вот тогда-то я и решилась. И сказала: «Конечно, буду, неужели ты сомневаешься?»

6

Вдруг Нинка посерьезнела. Смотрит колюче, неодобрительно. Говорит:

— Слушай, я все-таки не пойму… Что ты мне тут рассказываешь? Как ты со своим Рустамом этим… Ты так на нем помешалась, что готова была в своих стрелять, что ли?

Я уселась напротив. Прямо в глаза Нинке смотрю. Говорю:

— Не знаю, если честно… Вообще-то собиралась стрелять… Вроде готова была… Но если бы до дела дошло… не факт… может, и не смогла бы в последний момент. Надеюсь, что не смогла бы… Рука бы дрогнула. Но точно сказать не могу. Уж больно была одержима в тот момент, околдована.

Тут Нинка взяла совсем уже какой-то снисходительный тон. Говорит:

— Эх, объяснила бы я тебе, что с тобой было, подруга… Но не сейчас, позже. Ты сначала расскажи до конца, чем сердце-то успокоилось?

«Что она себе позволяет?» — подумала я. Но виду не подала, что рассердилась. Говорю:

— Концовка в этой истории — как в фильме ужасов.

Выпила залпом еще полную рюмку муската, набрала в легкие побольше воздуха и продолжила:

— После моего освобождения мы несколько дней прожили на той же даче. Освобождение, вообще-то, условное было, прямо скажем: поскольку целыми днями сидела я в комнате Рустама. Боялась с Вагоном столкнуться. Да и с остальными не знала, как себя вести. И стыдно, и боязно, и непонятно…

Какой-то другой мир, другая, не моя вселенная, в ней все чужое, все зыбкое. У местных-то все четко, без теней, а ты не можешь больше отличить добра от зла, хорошее от плохого. И неловко перед ними, и хочется бежать, да нельзя… Мне вообще-то и одного Рустама хватало, к нему приспосабливаться — еще та задачка. Он сам по себе был целой вселенной.

Так смотрел он иногда… странно. Похотливо? Да. Но не только. Как-то удивленно-осуждающе… Я иногда спрашивала: «Что-нибудь не так? Неправильно себя веду? Научи!»

Он в ответ только плечами пожимает. Но однажды смилостивился. Говорит: «Понимаешь, наши женщины не так… смотрят». Я говорю: «Как — не так?» «Не так… дерзко… Ты смотришь дерзко…»

Я говорю: «А мне казалось, что на тебя я смотрю нежно…» — «Может быть, — отвечает Рустам. — Но это дерзкая нежность». Потом подумал, подумал и разъяснил: «Понимаешь, какая штука… Может, это и правильно — для тебя. Может, ты — какое-то совсем другое животное… Но мне это странно, надо привыкнуть».

«Вот так штука! — думаю. — Оказывается, ему тоже надо привыкать и приспосабливаться».

Но от этого было не намного легче. Он на все с недоумением смотрел. И на то, как одеваюсь. И — особенно — как раздеваюсь. И умываюсь как. И ем. Так его вроде и подмывает покачать головой. Он сдерживался. Но иногда прорывало.

«Как легко ты стягиваешь с себя этот… как он у вас называется? Топ, что ли? Прямо при мне… И не стесняешься нисколько…» — «А тебя это шокирует?» — спрашиваю. «Да нет…»

Но я же вижу — шокирует! Я ему говорю: «Но послушай! Ты же уже все мое тело наизусть выучил. Каждый сантиметр. Чего же теперь-то стесняться?» А он только головой в ответ качает.

Ну, или даже то его поражало, что я могла запросто, не задумываясь, сказать: «Мне в туалет надо». От этого его тоже слегка коробило. Ну и так далее. Удивляло и то, что я не бросалась обувь с него снимать. Ждала, наоборот, любезностей всяких с его стороны. Не в постели, не перед актом любви — что было бы для него нормально, — а посреди, что называется, быта. И вообще, глаз не отвожу, голову не опускаю. А я, может, и рада бы опускать и отводить, но то, что вбито в детстве, не так просто изменить. Не притвориться другой, а стать. Сложно. «Подожди немного, — говорила я, — наверно, я смогу со временем немного подвинуться в сторону психологии восточной женщины. А ты — в обратную сторону, к моему взгляду сдвинешься. Вот там, посередине, мы и встретимся». Я смеялась. Но Рустам грустно качал головой:

— А… все равно, Шурочка… Не меняйся, не надо, ты мне мила такой, какая есть. Только не удивляйся, если я удивляюсь иногда. Чуть-чуть.

У него был такой легкий-легкий акцент, очень милый и забавный. Вот это «чуть-чуть» так оригинально получалось. При этом русским он владел в совершенстве, чувствовал малейшие нюансы. Видно было, что и Достоевского читал, и Гоголя, и Чехова с Трифоновым, и из Пушкина много чего наизусть знает. Чтобы вот так-то разговаривать. Только это «чуть-чуть» слегка выдавало.