ЭРЕНБУРГ. Вы мне не доверяете?

МОЛОТОВ. Как можно доверять еврейской морде?

ЭРЕНБУРГ. Вы имеете в виду свою жену?

МОЛОТОВ. Слушай, сволочь, при чем тут моя жена! Нам нужны репарации, немецкие автомобильные заводы! Наконец, нам не надо до поры до времени ссориться с американцами. Они не поддержат вашу идею газовых камер!

ЭРЕНБУРГ. А как же «холодная война»?

МОЛОТОВ. Это завтрашний день. А сегодня вам задание. Переименовать Кенигсберг.

ЭРЕНБУРГ. Молотовбург!

МОЛОТОВ. Молчи, человеконенавистник!

ЭРЕНБУРГ. Я не знал, что вы — буржуазный гуманист!

В сущности, так, по логике спора, и было. Смелость Эренбурга, желавшего кровной мести, была оправдана заходом с любимой властью позиции ненависти. На этом поле можно было сопротивляться даже всемогущему премьер-министру. Так, в будущей папиной практике политики народных демократий Восточной Европы оказывались нередко радикальнее, по своей классовой ненависти, советских коллег. Это не приветствовалось, здесь можно было при желании найти троцкизм, но это — надежнее правого уклона. Молотов же в этом конкретном случае мог сказать словами Пушкина, что в России единственный европеец — правительство. Однако папа был смущен, скорее, не сущностью спора, а неповиновением. Получалось, что писатели (без погон, даже без членства в партии) могут заносчиво обращаться с представителем верховной власти (моим папой), ломая через колено его уже крепнущую самооценку. Такой прием никто не терпит. Отец затаил против Эренбурга, а вместе с ним и против всех писателей, на всю жизнь. Может, поэтому он больше уже никогда не читал художественную литературу, чувствуя запах заносчивости на каждой странице любого автора? Так возникла трещина между отцом и интеллигенцией. Он мне даже как-то «пробросил» (его слово чиновника), нанеся, в свою очередь, удар по самооценке Эренбурга, что Эренбург «плохо говорит по-французски». А когда Эренбург умер и родительская подруга Галина Федоровна, забежав к нам домой, с придыханием сообщила, что продается дача Эренбурга (с каштанами во дворе), отец равнодушно отказался от этой падали. Во мне диспут Молотов — Эренбург вызвал тоже несодержательную, но — бунтарскую оценку. Отец и сын впоследствии повторяли одну и ту же фразу, рожденную отцовским недоумением:

— Писатель посмел перечить второму человеку в государстве!

Один — с заметным раздражением; другой — с тайным восхищением. Этот эпизод стал для меня призывом к сопротивлению.

<>

Арест молотовской жены был только первым ударом Сталина по мистеру «Нет»:

— После XIX съезда партии, в октябре 1952 года, над Молотовым завис топор, — рассказывает отец. — Он сидел за опустевшим рабочим столом, просматривая лишь советские газеты и вестники ТАСС. Другие материалы не поступали. К Сталину его вызывали редко. У нас в секретариате ретивые совминовские хозяйственники уже снимали дорогие люстры, гардины.

За отцом усилилось наблюдение госбезопасности. Как-то вечером незнакомый голос по вертушке — телефону правительственной связи — стал грубо отчитывать его, что он спрятался за занавеску, когда по коридору проходил товарищ Сталин. Фантазии à la Гамлет. Занавеска! Преждевременный соцарт. В другой раз, отдыхая на юге, он получил телеграмму срочно вернуться в Москву. В кабинете отца уборщица — агент КГБ — нашла открытку с юбилейным портретом Сталина, сделанным Пикассо. Она лежала в книге как закладка. Берия расценил ее как карикатуру. Началось расследование.

Смерть Сталина в марте 1953 года, очевидно, спасла отца от ГУЛАГа, а меня — от детского дома для детей «врагов народа». В начале лета был арестован Берия. После его ареста в кабинете Молотова установили специальный динамик, по которому транслировался «театр у микрофона»: как отец слышал сам, «передавался допрос этого негодяя». Доносились рыдания и мольбы сохранить жизнь. Молотов, который первым в СССР приоткрыл дверь ГУЛАГа, потребовав у Берии уже через несколько часов после смерти Сталина вернуть арестованную жену, иногда прислушивался к этим воплям, иногда — нет. Вопли Берии постепенно стали привычными, потом исчезли: его расстреляли.

Работа отца у Молотова закончилась два года спустя. Опять загадочная ангина оберегла его от возможных неприятностей, связанных с будущим падением Молотова (вместе с антипартийной группой) в 1957 году.

— Возможно, нас всех спасало от болезней постоянное нервное напряжение, особенно во время войны. Когда жизнь стала входить в нормальное русло, болезни вернулись. Узнав о моей ангине, Молотов выразил недовольство тем, что «этот Ерофеев все время болеет». Меня взорвало: десять лет работы, не жалея себя, и вот тебе на! Вернувшись на службу, я прямо сказал Молотову, что больше работать у него не хочу.

<>

Праздники кончились. Мальчик судорожно вцепился в пожарную лестницу. Выше лезть было страшно, спускаться — боялся камней. Третьеклассник стоял внизу и швырял в него камни. Один камень попал в спину, другой — в плечо, третий, наконец, угодил в затылок. Он слабо вскрикнул и полетел спиной вниз.

Директор школы, как опытный капитан, вел школу через новые беды совместного обучения. Изя Моисеевич, учитель литературы, делился своими соображениями относительно недавно опубликованной книги Ильи Эренбурга с учительницей начальных классов Зоей Николаевной. Она была молоденькая, всего стеснялась. Раз директор подошел к ней впритык, ущипнул за живот через платье. Директор был чернявый, с еще молодым лицом. Зоя Николаевна не знала, как к этому отнестись. Ведь он ущипнул ее совсем не пошло, а скорее шутливо. Она улыбнулась ему. Он сжал кулак и сказал: Вы у меня вот здесь, в кулаке. Она потупилась. Тогда директор сказал: Зоя Николаевна! Я вас прошу, не как директор, а как мужчина: не носите вы эти ваши длинные сиреневые панталоны. Они вам не к лицу. Зоя Николаевна вспыхнула. Ей хотелось от стыда провалиться сквозь землю. Не как директор, а как мужчина. Я вас прошу. Она лежала на тахте и читала Эренбурга, но книга не читалась. Перед глазами стоял директор: с косой челкой, худенький. Зоя Николаевна пыталась разобраться в своих чувствах. Сиреневые панталоны она сняла раз и навсегда. Нашла им применение в домашнем хозяйстве.

Утром пришел рабочий. Пришел так рано, как будто приснился. С белым канатом в руках. Пересек комнату, распахнул, впуская сырость и ветер, балконную дверь. На балконе, примерившись, схватился с пятиконечной, в человеческий рост, звездой, облепленной лампочками, как глазами. Не сразу одолев, налившись кровью, стал вязать. Дворник что-то надсадно орал ему с улицы. В комнату вернулся мокрый от непогоды, вспотевший, ослабший от битвы и глухим голосом попросил пить.

— А что вам нравится в области кинематографа? — подъезжал к ней с вопросом Изя Моисеевич. Я люблю кино «Александр Невский», подумав, грустно отвечала Зоя Николаевна. В последнее время директор к пей придирался. Журнал не так заполняете, в стенгазете почему не участвуете. Однажды во время урока она открыла дверь в коридор. Он стоял там, подслушивал. Посмотрел ей в лицо и, ничего не сказав, ушел. «Он меня ненавидит и хочет выгнать», — подумала Зоя Николаевна, сжавшись в комок на тахте, и всхлипнула. В это время младший брат Зои Николаевны, проживавший с ней в одной комнате, топил печку. Мелкий хулиган, гроза подворотни. Он услышал, как она всхлипнула, и обернулся. Проходя мимо нее, он шлепнул сестру по толстой мясистой попе и сказал, заржав: Втюрилась!