Он разговаривает со мной, как с… с… как не знаю с кем, потому что я понятия не имею ни кто я для него, ни кто я вообще такая! Мне осточертело ходить на поводке у старого избалованного мальчишки, потакающего собственным капризам, делая при этом вид, что он оказывает мне милость. Луи донимал меня куда меньше. Так возвращайся домой, старушка, если там у тебя был рай на земле!

Отель с его колоннадой и светлой плетеной мебелью выглядит театральной декорацией. Жюльетта ослеплена всей этой роскошью и не замечает ни декадентской тяжеловесности, ни затхлой атмосферы времен «заката Империи». Она не знает, как выглядело это помпезное здание в былые времена, ее восхищают огромные, совершенно пустые холлы, по которым с видом гордого собственника ведет ее Пьер.

— Я заказал столик к обеду. И пляжную кабинку на весь день. Пляж, разумеется, частный. Довольна?

Жюльетта чувствует себя неуместной в этом элегантном заведении, но согласно кивает. Раз уж все оплачено, отступать некуда. Боже, сколько требуется усилий, чтобы поддерживать здесь порядок! Ковры небось приходится пылесосить по нескольку раз на дню! А уж номера… Я всегда говорила, что лучше иметь маленький дом, иначе становишься рабом уборки.

Портье мне улыбнулся. Видел бы все это Луи. Я бы не смогла привести его в подобное место, не сгорев со стыда. Во мне, по крайней мере, есть врожденное благородство, мама всегда так говорила. Дело не в деньгах, а в манере держаться. Это либо дано, либо нет, и точка.

Жюльетта изящно кивает портье и идет к выходу, задрав подбородок, гордая, но чуточку смущенная ролью, которую отвел ей Пьер.

В пляжной кабинке — из светлого дерева, с козырьком для защиты от солнца — можно переодеться, соблюдая пристойность, и не шокировать других отдыхающих, судорожно извиваясь под полотенцем.

Пьер выходит из кабины, втягивая нависающий над плавками живот, и Жюльетта говорит себе, что не перенесла бы прилюдного раздевания героя своей юности. Она отводит взгляд, скорее опечаленная, чем смущенная, ее приводит в ужас подступившее к горлу отвращение. Она успела разглядеть петушиные тощие ноги своего престарелого возлюбленного и мгновенно представила себе чудовищное зрелище собственного обвисшего тела, изуродованные варикозом ноги, дряблые руки. Какое счастье, что не придется надевать купальник. Ее усталое тело расслабляется в шезлонге, защищенное от чужих взглядов и солнца широченной сизо-синей джелабой. Пьер подпрыгивает, храбро борясь с волнами, а Жюльетта дрожит от озноба на тридцатиградусной жаре и закрывает глаза, чтобы ничего не видеть.

* * *

Что есть человеческое тело, если не более или менее гармоничное сочетание молекул? Этот вопрос я задаю себе каждый день, сидя у постели умирающей матери в больнице, где она всего лишь одна из множества других пациентов. В коридорах воняет смертью — остывшим супом, резиной, мочой и антисептиком. Неудивительно, что большинство тяжелых умирают, попав на больничную койку! Кому захочется жить среди всех этих запахов? Не знаю, как врачам и медсестрам удается возвращаться к нормальной жизни после работы. Приходя от мамы, я принимаю душ и переодеваюсь, но еще долго чувствую на себе запах больницы. Такие запахи почти неистребимы, они словно приклеиваются к вашей памяти.

Теперь, когда не осталось никакой надежды спасти маму, я хочу, чтобы все поскорее закончилось. К чему продлевать ее страдания и мою глубокую скуку, зачем проводить день за днем, глядя на этот полутруп, если я не в силах помочь? Я поделилась своими размышлениями с доктором Ревершоном. Этот человек всегда так стремительно шагает по коридорам, и лицо у него такое озабоченное, что никто не осмеливается отвлекать его. Но сил у меня почти не осталось, я собрала волю в кулак, и остановила его. Этот человек — не Господь Бог, думала я, он не имеет права решать, кому из его несчастных пациентов жить, а кому умирать, значит, с ним можно поговорить прямо.

Он удивился, когда понял, что я не жду от него утешений. Мне даже показалось, что моя холодная рассудительность ему неприятна, Как будто трезвый взгляд на ситуацию отнимает у него частицу власти, которой он так дорожит.

Он решил осадить меня и спросил, сурово таращась через круглые очки, боюсь ли я смерти. На мгновение мне показалось, что я снова стала школьницей, хотя доктор Ревершон молод, у него ямочка на левой щеке, а светлая кудрявая шевелюра придает ему вид старого мальчика. Я ответила, что нет, не боюсь, что смерть для меня — всего лишь переход из одного состояния в другое, тайна, которую я, когда наступит мой черед, надеюсь познать не с ужасом, но с интересом.

Мой ответ ему не понравился. Он сказал, что все это — чистой воды теория, совершенно неприемлемая для врача, целыми днями копающегося в чужом дерьме. Дa, он так и сказал, прямо мне в лицо, чтобы я не рассчитывала, что он поможет прекратить мамины страдания. Для него терзаемый болью живой человек все равно лучше окоченевшего трупа.

Я решила не излагать доктору свою теорию насчет молекул и убраться подобру-поздорову, но он вдруг приказал мне следовать за ним. Выглядел Тевершон ужасно свирепо, и я было подумала, что он собирается сдать меня полиции за подстрекательство к убийству, но вместо этого…

Когда доктор закрыл за нами дверь, я даже не сразу поняла, где мы. Стены и пол были выложены белым кафелем, белые виниловые шторки прикрывали ряды боксов с выдвигающимися ящиками, где-то капала вода. Зеленоватый свет заливал зал, было ужасно холодно. Меня пробрала дрожь. Дверь распахнулась, и вошел какой-то человек в клеенчатом, как у мясника, фартуке; он толкал тележку, на которой лежал совершенно голый и совершенно мертвый мужчина. Я пришла в ярость из-за того, что позволила навязать себе подобное зрелище: мертвец меня нисколько не напугал, но мы не были знакомы при жизни, и ему вряд ли понравилось бы, что я созерцаю его навеки упокоившийся пенис.

— Вы такого хотите для своей матери? — поинтересовался доктор Ревершон.

— Хочу надеяться, что живых вы уважаете больше усопших, — с возмущением ответила я. — Ведь если это не так, вашим пациентам должно быть безразлично, жить или умирать, согласны?

Я пулей вылетела за дверь, но он рванулся следом, и мне пришлось его подождать: одна я бы не выбралась. Кроме того, я боялась случайно наткнуться на какую-нибудь комнату похуже морга.

Ревершон схватил меня за руку, обозвал маленькой динамисткой и пригрозил, что, если я и дальше буду отрывать людей от работы и нести всякую чушь, со мной обязательно случится несчастье. Он напоминал бешеного пса, готового наброситься и покусать врага, но я чувствовала, что возбуждаю его. Он хотел меня — молодую, живую, пухленькую и такую неуместную в мире страданий и смерти, где он вынужден был вариться в силу своей профессии.

Я не оттолкнула доктора, когда он набросился на меня и взасос поцеловал в губы, а потом начал жадно хватать за грудь и задницу. Он был мне неприятен, но абсурдность ситуации завораживала. С другой стороны, мне льстило, что я все еще способна пробуждать страсть. Многие женщины уступают мужчине из простой благодарности за восхищенный взгляд.