В тот вечер мне было трудно есть, хотя я любил толченый горох и кукурузный хлеб.

За столом дедушка посмотрел на меня и сказал:

— Понимаешь, Маленькое Дерево, нет другого способа дать тебе учиться, кроме как разрешать делать все самому. Если бы я тебя остановил, когда ты покупал теленка, ты бы всегда думал, что надо было его купить. Если бы я сказал тебе его купить, ты обвинил бы меня в том, что теленок умер. Учиться можно только на опыте.

— Да, сэр, — сказал я.

— А теперь скажи, — заключила бабушка, — чему ты научился?

— Никогда не торговать с христианами!

Бабушка засмеялась. Я не видел в этом деле ничего смешного. Дедушка застыл, как будто в него ударила молния, но потом захохотал так, что даже поперхнулся кукурузным хлебом. Я догадался, что научился чему-то смешному, но так и не понял, отчего они так развеселились. Бабушка сказала:

— Ты хочешь сказать, Маленькое Дерево, что, скорее всего, в следующий раз будешь осторожнее, когда кто-нибудь начнет пускать тебе пыль в глаза.

— Да, м'эм, — ответил я. — Скорее всего.

Я ничего не знал точно… кроме того, что потерял свои пятьдесят центов. От усталости я заснул прямо за столом и упал в тарелку с ужином, и бабушке пришлось отмывать мне лицо от толченого гороха.

В ту ночь мне приснилось нашествие ортодоксов и католиков. Ортодоксы сломали нашу винокурню, а католики съели моего теленка.

Был и высокий христианин, он щурился на все это и улыбался. Он держал в руках зеленую с красным коробку конфет и говорил, что, хотя она и стоит в сто раз больше, он уступит ее мне за пятьдесят центов. Которых у меня не было — пятидесяти центов, — и купить ее я не мог.

Бабушка взяла карандаш и бумагу и показала мне, сколько я потерял на торговле с христианином. Оказалось, что потерял я только сорок центов, так как выиграл дайм на телячьей шкуре. Я положил дайм в кувшин и больше не клал в карман — в кувшине ему было безопаснее.

В следующий заход я заработал еще дайм, и бабушка прибавила никель, так что всего у меня набралось двадцать пять центов, и мои сбережения начали восстанавливаться.

Даже после потери пятидесяти центов в магазине я каждый раз с нетерпением ждал доставки продукта. Хотя нести мешок было довольно тяжелой работой.

Каждую неделю я изучал пять слов из словаря, бабушка объясняла мне смысл, а потом я должен был составлять с этими словами предложения. Немалую долю предложений я составлял по пути в магазин. Что заставляло дедушку останавливаться, чтобы сообразить, что я хочу сказать, и я мог его догнать и отдохнуть со своими кувшинами. Некоторые слова дедушка сразу выбрасывал и говорил, что я больше не должен составлять с ними предложения, что здорово ускоряло мое продвижение по словарю.

Как в тот раз, когда я добрался до слова «abhor»[10]. Дедушка далеко обогнал меня на тропе, а я как раз практиковался в составлении предложений с этим словом, и я закричал дедушке:

— Мне мерзостны осы, и колючки, и всякое в этом роде. Они мне abhor'ны.

Дедушка остановился. Он обождал, пока я поравняюсь с ним и сложу с себя груз фруктовых кувшинов.

— Что ты сказал? — спросил дедушка.

— Я сказал, что осы и колючки мне мерзки и abhor'ны, — повторил я. Дедушка посмотрел на меня сверху вниз так пронизывающе сурово, что мне стало немного не по себе.

— Провалиться мне ко всем чертям, — сказал дедушка. — Как же это у тебя потаскухи привязались к осам и колючкам?[11]

Я ему сказал, что нипочем на свете не знаю, — что так и было, — но изучаю слово «abhor» из словаря, и оно значит, что человек что-то терпеть не может. Дедушка сказал:

— Ну и почему бы тебе просто не сказать, что ты их терпеть не можешь, вместо того, чтобы говорить, что они тебе «ab-whore'ны»?

Я сказал, что и сам не понимаю, но что такое слово попалось в словаре. Дедушка по этому поводу порядочно разгорячился. Он сказал, что въедливого сукина сына, который написал словарь, следовало бы вывести и пристрелить.

Дедушка сказал, что, скорее всего, тот же самый умник выдумал и дюжину других слов, которые что угодно перекрасят из черного в белое. Он сказал, как раз поэтому политикам сходит с рук всегдашнее жульничество и вечные извороты, и они всегда могут сказать, что того-то и того-то не говорили — или, наоборот, говорили. Дедушка сказал, что — если бы можно было проверить, — проклятый словарь или написан каким-то чертовым политиком собственноручно, или чертов политик стоял рядом и диктовал. Что похоже на правду.

Дедушка сказал, что я могу выбросить это слово. Так я и сделал. Вокруг магазина обычно было много людей зимой или во время летнего «простоя». Летний простой приходился обычно на август. Это было то время года, в которое фермеры уже закончили сев и пять или шесть раз пропололи свои всходы, которые стали достаточно высокими, и теперь они «простаивали». То есть им не нужно было больше ни пахать, ни сеять, ни полоть, и пока посеянное не созреет, они отдыхали в ожидании сбора урожая.

Когда мы доставляли продукт и дедушка получал деньги, и я приносил мистеру Дженкинсу дрова и избавлял его от очередного старого леденца, мы с дедушкой всегда садились у магазина на корточки, прислонившись спинами к стене, и позволяли себе немного побездельничать.

Сегодня у дедушки в кармане было восемнадцать долларов… из которых я должен был получить по крайней мере дайм, когда мы вернемся домой. Он обычно покупал для бабушки сахар или кофе… иногда, если дела шли хорошо — немного пшеничной муки. А тут как раз выдалась довольно тяжелая, в смысле ремесла, неделя.

Пока мы сидели, я всегда истреблял старый леденец. Я любил это время.

Мы слушали, как люди говорят о всякой всячине. Некоторые говорили, что сейчас «депрессия», и из-за этого в городе Нью-Йорке много таких, которые прыгают из окон и простреливают себе головы. Дедушка ничего не говорил. Я тоже. Но мне дедушка сказал, что город Нью-Йорк битком набит людьми, у которых недостаточно земли, чтобы жить по-человечески, и, похоже, половина из них сходит от такой жизни с ума, чем и объясняется простреливанье голов и прыганье из окон.

Обычно кто-нибудь у магазина стриг волосы. Под навесом выставляли стул с прямой спинкой, и желающие постричься по очереди садились на стул и подставляли головы парикмахеру.