Кончилась песенка, мужской и женский голоса смолкли. Нахлынули звуки: весело журчал ручей, а может, и небольшой водопадик, звонко шлепал по лужам дождик, не проливной, а именно что не особенно и сильный летний дождик, девушки смеялись, щенок весело тявкал…

Достал я бесшумно фонарик, посветил в сторону цветов – и все моментально смолкло. Цветы как цветы, какими были, такими и остались, не шелохнутся, стоят смирнехонько, как и полагается давно срезанным цветам при полном отсутствии малейшего ветерка…

Послышался, честное слово, радостный голос Сулина:

– Слышали, товарищ майор?

– А то, – сказал я. – Затаись и полежи тихо, я свет гашу…

Выключил фонарик, тихонько прилег, как вновь весело запели на два голоса:

– Ай лав ю, прости мне это, ай лав ю!

– Не дури…

– Дай твою я сигарету докурю?

– Докури…

– Я сверну ее из писем, из твоих…

– Дать огня?

– Словно листья, вспыхнут письма для двоих…

– Для меня…

Вот эта песенка была незнакомая. Я тогда представления не имел, что такое «ай лав ю», но пели красиво, я даже заслушался:

– Оборачиваюсь. Нету. Пустота.

– И пускай…

– Тай, как тает сигарета возле рта…

– Сам ты тай!

– Что ж, растаю в дымке лета и спою…

– Нет, я спою: ай лав ю, прости мне это, ай лав ю…

– Энд ай лав ю[5].

И вот чем дальше я слушал, тем больше мне ее голос стал казаться похожим на Катькин. Очень похожим. Когда это стало непереносимым, я включил фонарик, и песня оборвалась. Не выключая его, подошел к столику, чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу, выкрутил фитилек, чтобы пламя было поярче. Выключил фонарик. Цветы, непоседливые наши, молчали.

Оглянулся. Сулин, отбросив одеяло, сидел на койке, и лицо у него было примечательное: тут и радость оттого, что он, выходит, с ума и не сошел, тут и безмерное удивление. Удивления, по-моему, даже больше, что вполне объяснимо…

Тихонечко, чуть ли не шепотом, он спросил:

– Что же это тут у вас делается, товарищ майор?

– Да просто весело живем, сам видишь, – хмыкнул я. – То цветы у нас запоют, как дуэт в оперетте, то еще какая-нибудь хрень…

– Никто ведь не поверит, пока сам не услышит…

– Удивительно верно подмечено, – сказал я.

– Нужно же что-то делать…

– Что, чадушко? – спросил я почти ласково. – Ну что? Ученых сюда вызывать, чтобы послушали, как у нас тут по ночам букеты распевают? Во-первых, так они тебе и поедут, во-вторых, кто ж их сюда пустит, а в-третьих, в-главных – радиограмма наша дальше Первого не пойдет. А Первый – давно его знаю – не в Академию наук названивать будет, а попросту мигом отзовет отсюда нас обоих, заменит в темпе, поскольку мы не пупы Земли, и найдется кому нас заменить… А нас обоих засунет к психиатрам, и выберемся мы оттуда нескоро, и хрен его маму знает, какие будут последствия, могут и списать подчистую, в запас… Ну? Если в чем-то со мной не согласен, излагай смело.

– Да нет, – отозвался он уныло. – Вы все правильно говорите, товарищ майор. Это я так, бухнул, не подумав…

– То-то, – сказал я.

Он кивнул в сторону букетов, смирнехонько молчавших на столике у стенки:

– Но нужно же с ними что-то делать? Не до утра же их слушать? Так и вправду рехнуться можно…

– Нервишки у тебя, Сулин, ни к черту, – поморщился я. – Чуть что – сразу рехнуться… Живенько одевайся!

Он быстро оделся, обулся, застегнул портупею и пояс с кобурой. Я тоже на всякий случай надел свою амуницию. Я взял банку с букетом-веником, велел ему взять вторую, с озерными кувшинками, и следовать за мной. В таком порядке мы следовали и далее. Откликнувшись негромко на тихий окрик часового: «Стой, кто идет?», я пошел по обочине от лагеря. Сулин исправно шагал следом, не произнеся ни одного слова.

Не видел я смысла тащиться слишком далеко. Отойдя метров на десять, вошел в лес, подсвечивая себе свободной рукой фонариком, прошел метров пять, переложил фонарик в левую руку, а банку взял в правую, размахнулся как следует и запулил цветики-лютики в чащобу. Далеко банка не улетела, влепилась в замшелый ствол сосны неподалеку. Стекло посыпалось, вода брызнула, цветы разлетелись…

Сулин без команды запустил в лес свою. То ли он специально, то ли вышло такое совпадение – вторая банка вмазалась в ту же сосну, только чуточку пониже. С теми же последствиями.

– Вот так, – сказал я ободряюще. – Пусть себе тут распевают арии ежикам и белочкам, если им охота… Пошли досыпать.

И спали мы до подъема нормально, без всяких песен и прочих посторонних звуков, которым и быть-то не полагается…

Второе прочесывание тоже не дало ни малейших результатов – хотя они и успели прихватить еще кусочек леса сверх предписанного. Разве что на сей раз собаки с начала и до конца вели себя без всяких капризов, как хорошим служебно-разыскным собакам и положено. Майор выглядел еще более сокрушенным, а вот я по-прежнему никакого разочарования не ощущал: как-то незаметно свыкся с мыслью, что ничего мы не найдем и никого. Мысль эта мне не нравилась оттого, что соотносилась с одной фразочкой Томшика из рассказа о Боруте (уведенные им девушки всегда пропадали бесследно) – но она, подлая, сидела в мозгу, и я с ней свыкся. В конце концов, при чем тут Томшик с его Борутой? Мы прочесали лишь небольшой участок окружающего лесного массива, и к черту мистику…

На ночлег майор со своими людьми оставаться не стал, сказал, что у него приказ: по завершении операции возвращаться немедленно, пусть по темну. Благо на дорогах здесь не шалят. Распрощались мы, в общем, равнодушно: оба понимали, что таких вот мимолетных встреч-знакомств на военных дорогах не перечесть, какие тут эмоции?

А назавтра мне – да и всем – вышел нешуточный сюрприз.

У нашей крайней машины остановился «Виллис», где рядом с водителем сидел Первый, полковник Крутых. На заднем сиденье – два автоматчика охраны. Места тут были в некотором смысле чистые, но никто не отменял приказ по фронту о том, что определенная категория лиц, старших командиров и начальников (в которую полковник как раз входил), обязана в любую загородную поездку выезжать исключительно с охраной.

Я подошел, вытянулся, отдал честь, по всем правилам отрапортовал: то, се, и еще это, во вверенном мне подразделении произошло ЧП – пропала без вести старший лейтенант Камышева… Из ощущений присутствовало лишь легкое, смутное опасение, знакомое каждому послужившему офицеру: вроде бы ни в чем не виноват, но мало ли что означает внезапный приезд непосредственного начальства. К тому же, как ни крути, ЧП у меня произошло…