Я четко представлял себе, что буду делать. Обманно, но от души проведу правый боковой в голову капитана, а левой рукой нанесу удар под четвертую, сегодня застегнутую, пуговицу на рубашке офицера, как раз в солнечное сплетение.

Особист усмехнулся, неловко взмахнул еще раз рукой, и она, описав неуклюжий круг, не смогла вовремя остановиться, ударила по лопастям туго вращавшегося вентилятора, вмиг свалившегося со стола где-то у пола и недовольно зажужжавшего, захлебывающегося, словно лопасти подбитой «вертушки».

* * *

Как так получилось, что я поддался на уговоры своего приятеля, заведующего районным отделом образования, уйти из простого учителя русского языка и литературы в завучи, не понимаю… В общем-то, я хорошо представлял себе все те заморочки, которыми обрастает школьный заместитель директора: бесконечные планы, расписания уроков, вранье вышестоящим органам о выполнении учебных, воспитательных и других планов, замещение уроков заболевших учителей. Диплом у меня был филологический, а приходилось отбывать часы и биологов, и математиков, и физкультурников, и трудовиков. Впрочем, это не было очень уж проблемным, поскольку опять же старое присловье про Ивана, повернутого на пеленке для девчонки, помогло быстро выработать алгоритм работы с расписаниями уроков и заменой на время выбывших из строя учителей. Плохо было то, что не сложились как-то сразу отношения с директором. Михаил Александрович, пухлый, невысокий мужичок, чем-то напоминающий Швейка, с чистыми, голубыми глазами, рябоватым круглым лицом, только на первый взгляд был милым и обаятельным человеком. Он страшно гордился и при каждом удобном случае напоминал о том, что несколько лет проработал директором школы в военном гарнизоне то ли в Венгрии, то ли в Германии; рассказывал, как его все любили, как целые майоры и полковники козыряли при встрече, какие пиры закатывали в его честь. На самом деле руководил он жесткой и властной рукой, очень любил подношения, перед какими-то праздниками прямо говорил, даже не намекая, что бы ему хотелось получить в этот раз. Не гнушался даже батоном колбасы. Несли ему пакеты по любому поводу: устроиться в школу или уволиться, взять отгул или выклянчить расписание уроков поудобнее, чтобы без окон и в одну смену, и так далее. Мы, завучи, а нас было трое, ежемесячно должны были снабжать директорский кабинет хорошим кофе (не растворимым, конечно), чаем, шоколадными конфетами в коробках, элитным печеньем и парой блоков дорогих сигарет. Поначалу это подавалось как европейский стиль. То есть на ежедневных директорских планерках в неофициальной обстановке будем пить чай, покуривать «Кэмел» и говорить о школьных проблемах. Пару раз так и было, потом сошло на нет. Директор заходил в кабинет завучей, устраивал нам разнос по малейшему поводу или приглашал через секретаря по одному в свой кабинет, где уже не было товарищеского чаепития – лишь разносы, накачки, крики, а иногда даже намеки на увольнения по статье. Однако это не отменяло кофейно-сигаретного налога – мол, гости из проверяющих организаций будут, а угостить нечем.

Месяца через три я отказался от этих взносов, просто выбросил это из головы. В октябре Михаил Александрович ушел в отпуск, оставил школу на два месяца, потом проболел сколько-то, потом еще какие-то выходные дни у него были. Пришлось мне до Нового года исполнять его обязанности, выруливать в сложной тогдашней обстановке, когда почти полностью прекратилось финансирование школы. Ничего, крутился, снабжал школу мелом, моющими и чистящими средствами, краской, стеклом и прочими необходимыми вещами. Конечно, шишек набил много, наполучал выговоров от начальства разных уровней, а как раз когда шеф появился на работе, выездная комиссия из краевого отдела образования закончила смотр-конкурс школ города и пришла к выводу, что мы заняли первое место. Премия, благодарности и прочие знаки внимания просыпались на Михаила Александровича золотым дождем. Он со скромным видом кивал под аплодисменты нашего коллектива, разводил пухлыми ручками, мол, иначе и быть не могло, коли уж я у руля.

Потом члены комиссии долго сидели в кабинете директора, пили коньяк, водочку, вино, плотно закусывали, даже песни пели под аккомпанемент шефа. В его кабинете стояло пианино, и Михаил Александрович довольно умело подбирал на нем мелодии.

Тридцать первого декабря директор потянул меня на ковер, долго и нудно тыкал носом в мои промахи и просчеты во время его затянувшегося отпуска, попенял, что так ошибся, назначив меня исполняющим его обязанности. В завершение напомнил, что я не делал взносы в его продуктовую копилку вот уже три месяца, и он не потерпит этого, несмотря на то что заведующий районо мой приятель.

Честно говоря, я обалдел от этого разговора. Вышел из кабинета, сильно приложив дверь о косяк, да так, что даже штукатурка посыпалась, зацарапала по стене директорского кабинета. Бедная секретарша Лена от неожиданности даже подпрыгнула на стуле, вопросительно посмотрела на меня.

– Все в порядке, Леночка, все нормально! – кивнул я ей, аккуратно закрывая дверь в приемную.

Ясное дело, что работать в школе больше невозможно. В начале января я написал заявление об увольнении и принес его директору. Он долго читал его, перечитывал, шевелил пухлыми губами, потом положил перед собой чистый лист бумаги и взял карандаш. Привычка у него была такая. Когда говорил, обязательно чертил на листе прямые линии, соединял их волнистыми в какие-то одному ему известные узоры. Все это было так нудно! Добрым, отеческим голосом Михаил Александрович говорил мне о том, как я жестоко ошибаюсь, уходя из его школы, сколько добра сделал он для меня, сколько разного плохого натворил я, а он меня прикрывал, скрывал, поправлял, ну и прочий бред. Нет, он не уговаривал меня остаться, как могло показаться кому-то, кто не знал шефа; наоборот, давал понять, что такого бездельника только он мог держать в школе, и вот – благодарность!

Я прямо попросил его подписать заявление, как можно быстрее освободить меня от занимаемой должности и выдать на руки трудовую книжку. Ха, наивный чукотский юноша! Ага, как же, Михаил Александрович, соглашаясь, кивал, а сам выводил, выводил что-то остро отточенным карандашом на бумаге. Потом развернул лист ко мне. В путанице линий хорошо проступали рисунки коньячных бутылок, блоков сигарет с аккуратно прописанными названиями «Кэмел», упаковочки кофе и прочее. Из ящика стола директор вынул мою трудовую книжку, где рукой Леночки была сделана запись об увольнении, не хватало только подписи шефа и оттиска школьной печати.

Михаил Александрович, испытывая благодушие, откинулся на спинку кожаного кресла, вздохнул тяжело, закурил сигарету и сочувственно посмотрел на меня.

Не знаю, не помню, что на меня нашло тогда. Ком горячей, какой-то белой ярости поднялся из груди, затопил голову, засвистел однотонно в ушах. Не контролировал я тогда себя, совершенно не контролировал; видел как будто со стороны все, что натворил тогда. Я вскочил со стула, на котором сидел, прямо напротив директорского кресла, через стол, понял, что рукой его мне не достать, чуть крутанулся на одной ноге, а другой резко нанес удар в голову Михаила Александровича. Это произошло настолько быстро, однако помню все и теперь до мельчайших подробностей. Когда возвращал ногу назад, все же зацепился каблуком туфли за край стола, чуть не упал, но удержался, схватившись за стол. Шеф прижал ладонь к уху, в которое пришелся удар, и быстро сползал куда-то вниз. Я оббежал стол, схватил директора за ворот пиджака, потащил назад в кресло. Михаил Александрович побелел от страха, старался скрыться, заползти в пиджак, при этом тоненько на одной ноте тихо тянул: «И-и-и-и-и-и-и-и…» Я сунул ему в руку авторучку и подвинул книжку. Шеф всхлипнул, замолчал, вывел свою подпись, поднял лицо ко мне. Его правое ухо налилось краснотой, несколько полосок рассеченной шнурками кожи поблескивали бисеринками крови, в глазах читался ужас и неверие в то, что произошло.