Мир нынешних владельцев палаццо на виа Ларга мало походил на тот, что окружал Сандро с детства. В нем было нечто манящее и вместе с тем внушающее страх — как бы не впасть в соблазн, не совершить непростительный грех. Наверное, то же чувствовал Адам, когда Ева протянула ему яблоко с древа познания. Сегодня этот мир не оттолкнул его, но и не подпустил близко. У кого просить совета, что делать дальше? Обращаться к отцу вряд ли имело смысл: если он станет рассуждать как ремесленник, то можно только радоваться, что такие влиятельные люди обратили на него внимание; стало быть, будут покровительствовать ему — огородят от невзгод и обеспечат заказами. Чего еще желать? Так сказал бы Мариано, будь он помоложе. Но сейчас, предавшись благочестивым размышлениям, он станет рассуждать: подобает ли христианину, готовящемуся предстать перед Всевышним, толкать отпрыска в омут пороков, где он наверняка погубит свою душу? Ведь за это с него, как с отца, сурово спросится.

Мариано смотрел на жизнь просто и доверял тому, что видел собственными глазами. Пусть толкуют, что у братьев Медичи больше достоинств, чем недостатков; мало ли кто увлекается сейчас язычеством, даже любимый Филипепи Боккаччо написал немало книг, где прославляет и невидимых богов, и нимф, и прочую нечисть. Став правителями города, Медичи обязательно принесут покаяние в прежних грехах, и все наладится. Только все это чепуха — им не дадут сделать это те, кто их окружает. Достаточно вспомнить о таком, с позволения сказать, наставнике, как Марсилио Фичино. Вот где корень всех зол! Надо же было проницательному Козимо откопать его в свое время в Болонье! Именно там «Отец отечества» встретил нищего студента, учившегося на врача и поразившего его острым умом, цепкой памятью и завидной логикой. Тогда-то он и уговорил его перебраться во Флоренцию и заняться философией. Было бы счастьем для города, если бы на этом все и кончилось. Так нет же, болонец будто околдовал Козимо: стал вхож в его семью и получил от него в подарок виллу Кареджи за стенами города, где можно было спокойно и без помех размышлять над тайнами бытия. Утверждали, что он знает наизусть всех языческих философов, считает христианскую веру несовершенной и советует дополнить ее учением Платона. Многие пытались с ним спорить — напрасно, ибо он был изворотлив, как змей, и столь же мудр и хитер, посему победить его в диспуте или в простом споре было невозможно. Но полагали, что разум его не от Бога, да и внешний его облик говорил за это: горбат, хром на правую ногу, лицом безобразен. При встречах с ним Мариано на всякий случай шептал молитву против нечистой силы.

Под стать ему и другой друг Лоренцо, поэт Анджело Полициано — еще один пришелец, только не из Болоньи, а из Монтепульчано, что близ Сиены. Его тоже откопал Козимо: мальчишка привлек его тем, что играючи перевел несколько песен Гомеровой «Илиады» латинскими виршами. Он забрал его с собой во Флоренцию и оплатил его учебу. Полициано был самым младшим среди друзей Лоренцо — ему едва минуло шестнадцать лет. Чем больше перебирал в своей памяти Мариано рассказы, которых он наслушался об обитателях дома на виа Ларга, — достоверные или приукрашенные молвой, — тем больше не лежала его душа к тому, чтобы его сына втянули в эту компанию. Но, как кажется, Сандро был не прочь испытать новые ощущения.

Возможно, Мариано удержал бы его от искушений, но в это время он был занят переездом в новый, все-таки купленный им дом на виа Нуова (Новой улице). Приобрел он его скорее для сыновей, чем для себя, ибо не пристало им, добившимся более высокого положения, ютиться в квартале кожевников, среди всей этой вони и грязи. Сандро получил в доме мастерскую, просторную и светлую — отец все-таки надеялся, что он станет мастером. Но когда это случится, было трудно сказать: Сандро явно не торопился, его как будто устраивало положение подручного. Вроде бы он и не в воскресенье родился, как говорили во Флоренции, намекая на то, что тому или иному человеку не мешало бы быть порасторопнее и поумнее. У рожденных в этот день, по поверью, не хватало в мозгах соли, так как ею в воскресные дни не торговали, и поэтому они не блистали умом.

Но теперь все могло измениться. Во Флоренции любая, даже пустяшная новость, будто на крыльях, быстро облетает весь город, обрастая в большинстве случаев досужими домыслами. Подумаешь, событие — начинающий живописец посетил дом на виа Ларга и перебросился несколькими словами с его хозяевами! Но ведь это были Медичи, которые просто так ничего не делают. Значит, они положили глаз на новичка, собираются оказать ему покровительство; ведь их отменный вкус ко всему прекрасному был мерилом для прочих, ему следовали, его копировали. И к Сандро потянулись заказчики. Мадонны, сундуки-кассоне, спинки кроватей, дверцы шкафов — он ни от чего не отказывался.

Появлялись и новые пожелания. Из Нидерландов, например, пришла мода на портреты. Хотя там и жили варвары, но это новшество было воспринято Флоренцией благодаря своему удобству. Некоторые сумасброды и раньше, впадая в грех гордыни, украшали стены своими изображениями на память потомкам. Потом они богатели или разорялись, покидая родовые гнезда; фрески со стен никуда не увозились, а новым владельцам они были ни к чему, и их благополучно сбивали. А вот если запечатлеть облик человека на доске, то ее можно и увезти, и передать в наследство, и подарить. Беда в том, что не каждый флорентийский живописец брался за такую работу — велик риск потратить зря время и материал. Ведь человек тщеславен и всегда желает выглядеть красивее и мудрее, чем он есть. К тому же одному нужно, чтобы его окружал пейзаж, другому дороже его домашнее убранство. Не угодишь — останешься с испорченной доской и без денег. Мало того, ославят как бездарного мазилу, ни на что не годного. Похоже, Сандро на возможные последствия было наплевать: цену себе он определял сам, и всякие там наветы его не страшили. Что же касается возможного безденежья, то отец всегда выручит — благо жили они по-прежнему вместе.

Надоедает рисовать одно и то же, пусть это и Мадонны, а здесь ему предлагалось нечто новое, где можно попробовать свои силы. Заказчики, правда, иногда попадались странные, с необычными желаниями. Молодой человек, обратившийся к нему по рекомендации Джулиано Медичи, захотел, например, чтобы по его изображению сразу было видно, что он искренний друг семейства Медичи. Поэту не стоило бы труда удовлетворить подобную причуду — слов для этого предостаточно, а живописцу приходится изрядно поломать голову, ведь красками душу не опишешь. Можно, конечно, изобразить благосостояние, буде такое желание высказано, или наделить красотой того, кто ею не блещет. Но чувства — любовь там или ненависть — это пока что превыше сил художника. Хотя некоторые пытались выразить их, заставляя нарисованные фигуры усердно жестикулировать, однако для портретов это не подходило. Своих Мадонн Сандро в последнее время писал в основном с полузакрытыми глазами. Каждому понятно: Дева Мария погрузилась в думы о будущих муках сына, она ведь знала, что ему предстоит, с самого момента его рождения.

На сей раз Сандро вышел из положения, вручив почитателю Медичи огромную медаль с изображением старого Козимо. Для этого пришлось отойти от уже сложившейся традиции — не выставлять напоказ руки портретируемого. Персонаж картины одет в темный бархатный плащ и красную шапочку, у него длинные кудри по моде флорентийской «золотой молодежи». Взгляд у него сосредоточенный, твердый, но черты лица чересчур женственны — скорее всего, художник поневоле смягчил их, повинуясь своей манере. Об этом говорит и «фирменная» боттичеллиевская улыбка, играющая на губах поклонника Медичи. Уступкой школе «подражания природе» кажется тщательно выписанный пейзаж с зелеными лугами и извилистым течением Арно.