— Каково теперь ваше мнение о Гитлере? Есть ли у вас сомнения в том, что он ничего не знал о творимых жестокостях? Или же знал и отдавал на это приказы?

— Он не мог о них не знать! Сомнений в этом быть не может! Теперь мне понятно, почему он всегда приказывал мне не соваться в дела полиции. Когда что-то происходило, он говорил: «Это вас не касается! Вы — солдат!» Естественно, я не знал, что он занимался планированием всего этого кошмара и втянул в это и представителей вермахта. Знай я об этом, я бы сказал ему: «Мой фюрер, в этом я не участвую! Не желаю быть впутанным во что-либо подобное! Лишайте меня моей должности. Иначе в одно прекрасное утро вы обнаружите меня мертвым!» Но он никогда не доверял мне… Нет, он разговаривал на трех разных языках — один для вермахта, другой — для партийных руководителей, с которыми он обсуждал свои истинные планы, и третий — для рейхстага, служившего для него рупором для передачи идей народу.

Его программа включала в себя три основных пункта, которые в конечном итоге и ввергли Германию в хаос поражения и разрушения: подавление церкви под ханжеским девизом «У каждого свой путь в блаженство», второе — жестокое преследование евреев и третье — безграничная власть гестапо. Сегодня это ясно…

Кейтель сделал жест, будто снимая пелену с глаз, и беспомощно пожал плечами.

— Но теперь уже поздно!

Когда я собрался уходить, он, как всегда, встал навытяжку, но голос его звучал наряжено:

— Прошу вас, давайте мне время от времени возможность перекинуться с вами словом, я ведь пока что не приговоренный преступник, не презирайте и не отвергайте меня! Заходите, ваши визиты обеспечивают мне определенную моральную поддержку — так мне легче переносить эти муки… Мне бы только с кем-нибудь поговорить.

Камера Геринга. Беседа с Герингом продлилась два с половиной часа. Мы говорили на самые разные темы, начиная отличных и кончая ремовским путчем 1934 года. Как всегда, в выходные дни, когда обвиняемые не находились на публике, его потребность выговориться была непомерной. Геринг стремился всеми доступными средствами обосновать, что, дескать, до последней минуты пытался отвратить угрозу войны с Англией.

— Послушайте, Риббентроп был готов нанести удар, если заметил бы, как я действую в обход дипломатических каналов.

Геринг предъявил мне книгу шведского посредника Далеруса, где детально описывались все негласные усилия и переговоры между ним и англичанами. Геринг собирался предъявить эту книгу на процессе.

Говоря о политике с позиции силы в отношении Великобритании, он заявил, что, дескать, в намерения Германии не входило заботиться об усилении мощи Японии в ущерб Великобритании.

— В действительности нас отнюдь не радовал факт оккупации японцами Сингапура — мы понимали, что рано или поздно здесь столкнутся европейские и азиатские интересы. Но война есть война, и среди кого только не приходится вербовать союзников. Дареному коню в зубы не глядят.

Некоторое время спустя мы перешли к обсуждению действенности доказательств, приводимых на процессе за последнюю неделю.

— Да, я понимаю. Дела все хуже и хуже, и так будет продолжаться до тех пор, пока не поднимемся мы и не изложим нашу точку зрения на весь ход истории. Но, знаете, что меня расстроило даже сильнее, чем тот фильм о концентрационных лагерях, — это еще не самое страшное! Этот коротенький эпизод заседания Народного суда, где судили участников заговора 20 июля и где председательствовал этот трепло Фрейслер. Говорю вам, я чуть не умер со стыда! Мне приходилось слышать о том, что за мракобесы заседают в этом суде, но меня корчи одолели, стоило мне услышать, как этот судья рычал на обвиняемых, вина которых пока что не была доказана!

Казалось, Геринга вышеупомянутые кадры впечатлили куда сильнее, чем это следовало ожидать, принимая во внимание его всегдашний пиетет к соблюдению военного этикета и свое собственное положение представшего перед судом обвиняемого. Поскольку меня интересовало, испытывал ли Геринг угрызения совести в связи с покушением, я поинтересовался у него, каково его теперешнее отношение к фюреру.

— После того как приведено столько доказательств вины фюрера Германии в массовых убийствах, я не могу понять, почему вы и сейчас склонны поддерживать его. Мне думается, народ такое вряд ли оценит.

— О, в таком случае вам никогда не понять народ так, как понимаю его я. Стоит мне сейчас унизить того, кого я всегда и во всем поддерживал, меня ждет всеобщее презрение. Кто знает, как все будет 50 или 100 лет спустя.

— Вероятно, Гитлер так и останется самым кровавым и вероломным из чудовищ XX столетия.

— Да, может быть, он был и жесток и вероломен, но в ином смысле. У меня в голове не укладывается, что он действительно совершал такие деяния. За последние два года он был жесток и вероломен но отношению ко мне, как я вам говорил. И действительно, он столько раз презрительно и уничижительно отзывался о некомпетентности и никчемности люфтваффе, что я краснел, поворачивался и уезжал на фронт, чтобы избежать подобных сцен. Знаете, я ведь фактически остался не у дел после того, как вы сумели обеспечить себе превосходство в воздухе. Но потом он приказал мне присутствовать на всех штабных совещаниях, будто желая мне сказать, мол, «стой и проглатывай все это, черт бы тебя побрал!» И так злобно!

Геринг описывал все эти события настолько взволнованно и страстно, что не было сомнений в том, как мучительно переживал он такой удар но своему самолюбию. Его лояльность и преданность фюреру становилась все более сомнительной.

— И йотом, знаете, он додумался до того, что приказал арестовать меня и убить, — рычал Геринг.

— Вероятно, вы попали под подозрение в участии в заговоре 20 июля, — высказал я предположение. — Может, Борман подал ему такую идею.

Геринг очень странно взглянул на меня, и ответ его прозвучал подозрительно быстро, было видно, что подобные идеи не раз приходили ему в голову.

— Да, а почти уверен, что в конце концов именно так все и было. Но я до сих пор не могу взять в толк, как это он смог пойти на организацию таких массовых убийств. Я постоянно размышляю об этом — это для меня сродни какой-то головоломке… все, связанное с этим!

Геринг принялся расхаживать по камере, прижимая кулаки ко лбу, будто в попытке что-то вдолбить себе в голову — на мой взгляд, он чуток переборщил с театральностью.

— Но он, несомненно, был способен на немалую жестокость — это доказывает устроенная Рему кровавая баня, — сказал я.

При упоминании Рема Геринг буквально взорвался:

— Рем! Только не напоминайте мне об этой свинье, этом поганом педерасте! Это был гнойник, извращенец из этих кровожадных революционеров! Они ответственны за то, что на первом этапе партия представляла собой сборище подонков — они творили чудовищные оргии, избивали евреев на улицах и высаживали стекла витрин! Уже в самом начале они пошли на то, на что после нас вынудила пойти только война. Они устроили нам действо — настоящую кровавую революцию! Они стремились изничтожить весь офицерский корпус, все партийное руководство и, естественно, всех евреев — всем устроить невиданную резню! Что же за свора бандитов-извращенцев были эти СА! И чертовски здорово, что я их всех смел с дороги, а не то они бы нас всех прикончили!