— Мы это знаем, господин Мельман, мы это знаем. Спасибо за доверие, которое вы нам оказываете.

— Я вовсе не оказываю вам доверия!

Был как раз один из дней, когда я никому не доверял.

— Мне очень жаль.

— Вам не о чем жалеть, к вам лично это не относится.

— Мы только хотели знать, когда мы сможем увидеть ваши деньги.

— Сможете увидеть? Я ведь только что сказал: я жду аванса.

Что это за деньги, которые можно увидеть? Настоящие деньги вообще нельзя увидеть, настоящие деньги невидимы.

— Вы могли бы назвать дату?

— Дату? За кого вы меня принимаете? За вора? За бандита? За человека, подделывающего кредитные карточки, за мошенника, который не платит по счетам, за преступника?

— Господин Мельман, мы ни за кого вас не принимаем, мы всего-навсего констатируем, что уже три месяца от вас не поступало никаких платежей и что наш долг предупредить вас, что с сегодняшнего дня вы не сможете больше пользоваться своей кредитной карточкой до тех пор, пока деньги не поступят.

— Господин Уильямс, — сказал я, — могу заверить вас, что деньги поступят в течение недели. В течение одной недели. Я писатель, известный писатель, и я жду аванса. Вы ведь знаете, каковы нынче издательства, они крутят деньги до тех пор, пока сами не перестают понимать, куда они подевались. У них кто угодно в почете, только не писатели. И знаете почему? Потому что люди по-прежнему считают, что бедность идет искусству на пользу. Полный бред, разумеется, но они в это верят. Если бы вы стали утверждать, что кровопускание помогает от рака, вас объявили бы сумасшедшим, но если вы скажете, что художнику деньги идут во вред, все будут только кивать в знак согласия головами.

— Ах, господин Мельман, я от этого далек, — произнес он с тяжелым вздохом.

Ничего удивительного: ведь ему приходилось изо дня в день звонить злостным неплательщикам. Вполне вероятно, господин Уильямс находился на грани сумасшествия — иначе и быть не может, если пять дней в неделю по восемь часов подряд звонить по телефону и призывать к порядку злостных неплательщиков. Но я не хотел выглядеть в его глазах каким-то там рядовым неплательщиком, я хотел стать для него особенным, человеком, которого господин Уильямс не забудет до конца своих дней.

— Господин Уильямс, значит, вы не любите искусство?

Снова послышался тяжкий вздох.

— Я люблю рыбачить, а еще иногда мы ходим с сыновьями играть в бейсбол.

Итак, я вырвал у него личное признание! Если вы вырвете у. человека одно-единственное личное признание, то можете рассчитывать и на большее. Собственно, любой разговор — это допрос. Во всяком случае, любой качественный разговор. Я зажал плечом телефонную трубку и плеснул себе в рюмку кальвадоса. Немного понюхал зелье, но потом все же вылил его в раковину. Я чрезвычайно дисциплинированный. С утра пораньше с рюмкой кальвадоса в руке держать речь перед сотрудником банка — это никуда не годится.

— Господин Уильямс, в течение десяти дней я все погашу, выплачу всю свою задолженность, проценты и пени — все-все. Договорились?

— Хорошо, — сказал он. — Только не забудьте, пожалуйста, что пока вы не можете пользоваться своей кредитной карточкой. — И тихим голосом добавил: — Мне очень жаль.

Я ликовал, ведь теперь я точно знал, что уже не буду для господина Уильямса одним из тех безликих злостных неплательщиков, которых он обзванивает каждый день. Поэтому-то он и добавил тихо: «Мне очень жаль». Вечером он придет домой и скажет своей жене: «Сегодня я говорил по телефону с одним из наших неплательщиков, он был совсем не похож на всех этих дебилов, не умеющих обращаться с деньгами. Такой образованный, зовут его Мельман, он хотел поговорить со мной об искусстве».

У меня имелось еще пять кредитных карточек, так что, разумеется, не было особой беды в том, что отныне я не мог пользоваться одной из них.

— Спасибо за доверие, которое вы нам оказываете, господин Мельман, — еще раз повторил он в конце разговора.

Вероятно, это входило в его обязанности: если бы он не благодарил злостных неплательщиков за проявляемое ими доверие, его бы уволили с работы.

На листке бумаги я нацарапал: «Я — злостный неплательщик». Затем налил в рюмку кальвадоса и после некоторых сомнений все-таки немного отпил: ведь с той минуты, как я превратился в злостного неплательщика, я уже не мог позволить себе выливать кальвадос рюмками в раковину.

Отпив кальвадоса, я позвонил своему немецкому издателю, но тот оказался в командировке. Когда рюмка опустела, я позвонил своему бухгалтеру в Амстердам.

— Сильвия, — сказал я, — добрый день, это Роберт, можешь позвать на минутку Мориса? У меня к нему довольно срочное дело.

Морис долго не подходил.

— Доброе утро, Роберт, — наконец произнес мой бухгалтер, — ну что, в Нью-Йорке вовсю весна?

— Не сказал бы, что вовсю.

Мне показалось, что он опять подшофе.

— У меня с финансами неважно. Я потерял свою кредитную карточку.

— Где? На улице? Ее украли?

— Нет, не на улице. Ее заблокировали. У меня просрочены платежи.

— Да, банки нынче строгие, — пробормотал он. — И с каждым днем они все строже.

Мой бухгалтер и вправду выпил лишку. Когда ты сам не пьян, то по голосу очень легко определить, пьян или нет твой собеседник.

— Послушай, — сказал я, — продай мои акции и перечисли деньги на мой нью-йоркский счет.

— Роберт, несколько месяцев назад ты велел мне ликвидировать твой пакет акций, ты что, забыл?

— Что-то смутно припоминаю. Но может, где-нибудь завалялась еще какая-нибудь крошечная акция, которую ты забыл ликвидировать?

— Нет, Роберт, несколько месяцев назад весь твой пакет акций был полностью распродан по твоей же просьбе. Я могу попросить Сильвию принести твое досье.

— Не надо, оставь в покое досье. Тогда что мне делать? Мне нужны деньги.

— Я твой бухгалтер, Роберт, а не кредитный банк, и я предупреждал тебя об этом давным-давно.

— Послушай, Роберт, на меня стали смотреть как на злостного неплательщика, слышишь ты, как на злостного неплательщика! Господин Уильямс только что двадцать минут разговаривал со мной по телефону. Я не злостный неплательщик, и я не хочу, чтобы мне звонили люди, которые целыми днями только и делают, что обзванивают злостных неплательщиков.

Мой бухгалтер закашлялся:

— Но, Роберт…

— Я плачу тебе ежеквартально, чтобы ты вовремя подсказывал мне, что мне делать с моими деньгами.

— Может, тебе стоит написать роман о злостных неплательщиках или, скажем, составить сборник рассказов?

Я взорвался.

— Сборник рассказов о злостных неплательщиках? Я не нуждаюсь в твоих советах, Морис, о чем мне писать или что мне составлять. Я вообще ничего больше не составляю. Я скорее умру, чем возьмусь что-либо составлять.